делает объявление по громкой связи?

Рут обращает внимание на одну парочку, сидящую на полу. Оба бледные, бледнее смерти. Какого-то мужчину у урны тошнит в прозрачный полиэтиленовый пакет, который он сорвал с прикрепленного к стене кольца.

Из переднего кармана рюкзака Рут достает антибактериальный гель, который всучила ей Энн, когда она упаковывала вещи, и обильно наносит на руки. На всякий случай. Все эти люди вокруг явно больны. Не хватает еще подцепить заразу.

В зоне иммиграционного контроля до жути тихо; все молчат, терпеливо ждут своей очереди. В аэропортах всегда витают какие-то своеобразные флюиды – воздух как будто наэлектризован, – но здесь она не чувствует той агрессии, какой была заряжена атмосфера на паспортном контроле в Лос-Анджелесе. Правда, настроение в очереди странное: все неестественно молчаливы и неподвижны.

Рут берет бутылку с водой, делает большой глоток.

Ее мучает страшное похмелье, наверное, поэтому все вокруг и кажется ей таким странным: в девяти случаях из десяти паранойя у нее возникает из-за того, что она перепила накануне вечером.

Выстроившаяся змейкой очередь, в которой стоит Рут, движется черепашьим шагом. Наконец, она у заветной черты.

Рут надевает на плечи рюкзак и подходит к кабинке, улыбаясь служащему за экраном из оргстекла. Тот приветствует ее сердитым взглядом. Она подает ему свой паспорт, открытый на страничке с фото.

Служащий сравнивает ее лицо с фотографией в паспорте. Рут придает своим чертам нейтральное выражение: так она больше похожа на фото в документе. Обычно это вызывает улыбку даже у самых невозмутимых сотрудников иммиграционной службы, но не в этот раз.

Служащий за стеклом, приподняв брови, переворачивает паспорт и разглядывает обложку.

В его лице мелькает нечто странное, чему Рут не может подобрать определение.

– Виза на последней странице.

Не глядя на нее, служащий кивает и листает маленькую бордовую книжечку, пока не находит нужную страницу. Виза сразу бросается в глаза: голограмма переливается на свету, под печатным текстом на бумаге водяной знак в виде большого листа папоротника. Служащий внимательно изучает визу и кивает, берет штамп, делает две отметки на пустой странице и на одной из них ставит свою подпись.

– Добро пожаловать в Новую Зеландию. – Он возвращает Рут ее паспорт.

– Спасибо! – На Рут накатывает волна облегчения. Она протягивает руку за паспортом.

Но сотрудник иммиграционной службы не спешит отдать документ. Рут поднимает на него глаза, и он впервые встречается с ней взглядом. Произносит:

– Соболезную. Мы думаем и молимся о вас.

35

– Мам, ну пожалуйста, возьми меня с собой, я же не виновата.

Майя соскребает пищу с грязной подстилки, сваливает ее обратно в закопченный котелок, а сама поглядывает на сестру. Фрэнки ходит за мамой по всему лагерю и канючит, а та сердито собирает рюкзак для похода в лес.

– Нельзя бросаться едой. За это наказывают. Вы уже не маленькие. Если не хотите, чтобы к вам относились как к детям, ведите себя соответствующе.

Если мама что-то решила, ее ничем не разжалобить, и Майя оставила попытки. А вот Фрэнки никак не угомонится.

– Мам, не оставляй меня с ней. Она же змеюка чертова!

– Фрэнки! – В голосе матери – раздражение и угроза.

Фрэнки часто забывает, что при маме лучше не выражаться. Речь папы пестрит бранными словечками, поэтому на ее сквернословие он порой и не обращает внимания. А мама на ее памяти выругалась всего два раза, и в обоих случаях указывать на ее лицемерие было неуместно.

– Прости, мам.

– Фрэнсис, если ты считаешь себя взрослой, почему я до сих пор должна напоминать тебе, что язык распускать неприлично? Не понимаю.

Фрэнки сокрушенно кивает и опускает голову. Протяжно вздыхает, видя, что Рут возобновляет сборы на охоту, и идет к палатке, беззвучно ступая по утрамбованному песку.

– Можно подумать, кто-нибудь когда-нибудь услышит, как я ругаюсь, черт возьми, – бормочет она себе под нос.

– Эй!

Из хижины появляется отец.

Его потускневшие седоватые волосы шнурком затянуты в хвостик. Он похудел, одежда на нем висит, но хотя бы нездоровая бледность сошла с лица. Он уже может ходить, но прихрамывает, и эта хромота, видимо, останется у него навсегда. За то время, что он отлеживался в хижине, характер у него, похоже, тоже изменился, причем необратимо.

– Что это за неуважение к матери, а? Если хочешь что-то сказать ей, говори в лицо.

Фрэнки чувствует, как спину опаляет жар. Потом от стыда начинают гореть щеки.

– Повернись и повтори маме, что ты сейчас сказала.

Она медленно поворачивается. Мать, прищурившись, пристально смотрит на нее.

– Говори, Фрэнсис.

Девушка набирается мужества, чтобы ответить матери. В конце концов, она ведь правду говорила.

– Я сказала, что не понимаю, почему я должна следить за своей речью. Меня ведь все равно никто никогда не услышит.

В гробовом молчании они замирают вокруг тлеющего костра. Солнце почти полностью поднялось над горизонтом: наступило утро. Над морем перекликаются чайки, им нет дела до напряженности, возникшей на берегу.

Рут потирает уставшие глаза. С некоторых пор этот жест стал для нее привычным. Виной тому утомление и постоянная резь в глазах из-за ухудшающегося зрения. Но сейчас этот жест означает только одно – усталость от бесполезных попыток вселить в девочек надежду. И не расстаться с надеждой самой. Ради дочерей. Что еще она может дать им, кроме надежды?

– Фрэнки, другие люди есть. И ты это знаешь. Ты же их видела.

На самом деле Фрэнки очень смутно помнит то, о чем говорит мать. Ей много раз рассказывали, как однажды в их лагерь забрели путники, которые потом отправились дальше, на юг, где, возможно, живут другие люди, и у нее сложилось ощущение, что ее воспоминания – это всего лишь рассказы, которые она слышала от родителей. Иногда ей снится больной мужчина. Кожа у него до того тонкая, что даже череп просвечивает, напоминая голову оленя, которую они обычно долго вываривают, чтобы снять с костей все мясо, когда заготавливают припасы. Этот мужчина из ее снов – один из тех путников, что набрели на их лагерь? Помимо родных из людей только он еще, бывает, ей снится. Что касается семьи, это неудивительно: кто еще может ей сниться, если, кроме них, она никого больше не видела? Но снится ей и многое другое: говорящие животные, дальние страны, которые описывает мама. Хотя она понимает, что картины, которые во сне рисует ее мозг, никогда не будут соответствовать тому, что видела ее мать. Фрэнки жалеет, что не может представить предметы