никакого синтаксического маркирования, а нуждаются лишь в неком «простом синтаксисе» («simple syntax») в рамках грамматики просьбы (grammar of requesting). Отметим в скобках, что с помощью языков в их современном виде мы можем формулировать весьма сложные просьбы. Но когда мы строим высказывания с просьбой о помощи, они часто могут включать упоминание событий и их участников, удаленных от актуального момента во времени и пространстве. Вследствие этого возникает функциональная потребность в маркировании ролей участников событий и функций речевых актов с помощью «серьезного» синтаксиса («serious syntax») в рамках грамматики информирования (grammar of informing). Наконец, когда мы хотим рассказать окружающим о сложной последовательности событий с большим количеством участников, играющих в этих событиях различные роли, нам требуются еще более сложные синтаксические средства для того, чтобы связать эти события друг с другом и отследить в них каждого из участников. Это ведет к конвенционализации «искусного синтаксиса» («fancy syntax») в грамматику приобщения и нарратива (grammar of sharing and narrative).

Хотя основные этапы в этой цепочке различных видов грамматического структурирования были, вероятно, пройдены до того, как люди заселили всю планету, по завершении этого распространения различные группы людей конвенционализировали различные способы выполнения функциональных требований «простого», «серьезного» и «искусного» синтаксисов. Это структурирование было воплощено в грамматических конструкциях — сложных моделях многоэлементных высказываний, — которые были конвенционализированы в различные группы посредством процесса грамматикализации и других культурно-исторических процессов. То, как эти процессы работают, ключевым образом зависит от процессов разделения намерений и кооперативной коммуникации в сочетании с другими когнитивными процессами и ограничениями. Как и в случае коммуникативных конвенций в целом, происхождение грамматических конвенций, тем самым, выдвигает на первый план непрекращающийся спор между биологической и культурной эволюцией.

Что касается модальности, эволюционная гипотеза, опять же, такова, что даже при участии грамматики все процессы в основном происходили в жестовой модальности. Это подкрепляется тем фактом, что конвенциональные жестовые языки с полноценной грамматикой, по всей видимости, в определенных социологических условиях возникают весьма быстро и без затруднений (например, при взаимодействии глухих людей в некоторых видах сообществ). Наиболее известные современные примеры этого — это никарагуанский жестовый язык (Nicaraguan Sign Language; Senghas, Kita, Òzyurek 2004) и бедуинский жестовый язык (Bedouin Sign Language; Sandler et al. 2005), сложные грамматические структуры в которых сформировались в течение всего нескольких поколений. Наш вывод таков: хотя большинство лингвистов полагает, что жестовые языки — это всего лишь нестандартные проявления человеческой способности к речи, но возможно также, что человеческая способность к языку развивалась долгое время в контексте лишь жестовой коммуникации, а голосовая модальность — это лишь позднейшее наслоение. Если предположить, что люди действительно первоначально были способны к сложной коммуникации с помощью жестов, а произвольно контролируемая расчлененная устная речь — это позднейшая эволюционная модификация, то становится значительно проще объяснить то, насколько естественна для людей сложная жестовая коммуникация.

6.1. Грамматика просьбы

В соответствии с описанными в главе 5 данными, через некоторое время после того, как эволюционное развитие человека пошло своим отдельным путем (этап «Homo» на рис 5.1), люди обрели способность к взаимовыгодному сотрудничеству. Это способствовало формированию структуры совместного внимания и совместных знаний (common ground), в рамках которых они могли просить окружающих о чем-либо более искусным образом, нежели, например, человекообразные обезьяны просят жестом людей; и реципиенты, вероятно, удовлетворяли эти просьбы. На этом этапе люди также владели некоторыми навыками подражания, и поэтому некоторые их телодвижения, выражающие намерение (intention-movements), также могли быть результатом социального научения. Но, в рамках нашей гипотезы, на этом этапе эволюционного развития человеческая коммуникация не была еще полностью кооперативной: люди умели просить, но не информировать другого о чем-либо; таким образом, не существовало непрямых, кооперативных просьб сделать что-то, удаленное во времени и пространстве от момента самой просьбы (что доступно существам, обладающим настоящей речью).

В этой главе нам бы хотелось исследовать то, что могло представлять собой грамматическое структурирование коммуникации на описываемом этапе. Мы будем делать это путем сравнения нескольких реальных феноменов, сравнимых с родом Homo по различным направлениям — «говорящие» обезьяны[19] (linguistic apes); глухие дети, пользующиеся системами жестовой коммуникации домашнего изобретения (home sign); люди, только начавшие изучать какой-либо язык. При этом мы будем исходить из установки, что ни один из этих случаев нельзя сравнить с Homo полностью. Наша цель здесь — дать характеристику такой разновидности грамматики, как «грамматика просьбы», обладающую простым синтаксисом, приспособленным для того, чтобы добиваться от других каких-либо действий здесь и сейчас. По максимуму, это включает в себя сочетания жестов, которые создают новые смыслы, но при этом без участия какого-либо синтаксического маркирования, поскольку оно не имеет никакой функциональной нагрузки в коммуникации, ограниченной ситуациями типа «ты и я в момент здесь-и-сейчас и то действие, которое я прошу тебя совершить». (Повторюсь, мы в данном случае говорим только о непосредственных просьбах, а не о непрямых или других, которые бо^ лее кооперативны по своей природе, и возникновение которых стало возможно лишь после того, как сформировался «сложный», синтаксический язык.) Но начнем мы с того, что очень кратко обозначим отправные точки в возникновении у человекообразных обезьян естественных жестовых последовательностей, которые не имеют вообще никакой грамматической структуры.

6.1.1. Последовательности жестов у человекообразных обезьян

Шимпанзе и другие человекообразные в естественной коммуникации друг с другом часто создают последовательности жестов, будучи объединенными общими контекстом и социальными целями. В системном исследовании Либэл, Колла и Томаселло (Liebal, Call, Tomasello 2004) примерно треть рассматриваемых жестовых коммуникативных актов у шимпанзе состояла более чем из одного жеста. Эти последовательности включали в себя практически все возможные сочетания движений, выражающих намерение (intention-movements), и жестов привлечения внимания (attention-getters), относящихся к зрительной, слуховой и тактильной модальностям. (Для ознакомления с похожими результатами по другим представителям человекообразных обезьян см. Call, Tomasello 2007).

Почти 40 процентов этих жестовых последовательностей состояли из простых повторов, проигрываний одного и того же жеста по нескольку раз. Другие последовательности состояли из разных жестов, что создает возможность наличия некой грамматической структуры — в том смысле, что формирование новых значений невозможно при использовании отдельных жестов, или даже в том смысле, что разные жесты играют различные роли в коммуникативном акте. Однако системный анализ этих последовательностей не предоставил никаких данных о наличии такого рода грамматической структуры. Исходя из данных нескольких различных исследований, можно сказать, что происходило следующее: коммуникант показывал один жест, и если реципиент не реагировал на это должным/ожидаемым образом, вслед за первым сразу показывал второй — возможно, в некоторых случаях даже предвосхищая отсутствие реакции. Ни