(с панели, на которой располагался выдуманный набор лексиграмм-символов), либо лексиграмму и жест. За исключением коммуникативных актов, интерпретация которых была неясной (по причине отсутствия второго наблюдателя, который мог бы делать контекстные заметки), и ответов на тестовые вопросы, итоговый корпус последовательностей включал в себя 723 двухэлементных высказываний (более длинные высказывания были исключены из рассмотрения, поэтому их структура неизвестна). Порядка 5 % данных были проверены на уровень согласованности наблюдателей между собой, который оказался весьма высоким.

Как и в работе Риваса, количество просьб было чрезвычайно велико, порядка 96 % всех двухэлементных высказываний (функция остальных 4 % осталась невыясненной). Аналогично данным Риваса, почти все просьбы, связанные с выполнением каких-либо действий, были конкретными, состоящими из двух элементов: кусать, догонять, нести, хватать, прятаться, обнимать, шлепать, щекотать, прятать что-либо (в игре). Как и Ривас, Гринфилд и Сэвэдж-Румбо обнаружили, что почти четверть коммуникативной продукции Канзи не обладала выраженной структурой и классифицировалась как «смешанная», «бессвязная» или же как «соположенные действия, объекты или локусы» (conjoined actions, entities, or locations). Более одной трети двухэлементных последовательностей состояло из указательных жестов и называния объектов. Что более интересно, почти 50 % высказываний были классифицированы как представляющие два элемента из трехэлементных групп «агенс-действие-объект», или же как объект плюс атрибут или локус. (Отметим, что надежность этой классификации не была проверена.) Большая часть этих последних представляла собой последовательность лексиграммы и жеста (в основном, были представлены указательные жесты или родственные им жесты, указывающие направление). Порядок, который предпочитал Канзи (не являвшийся отражением поведения его воспитателей), был таков: сначала обозначить лексиграмму, а затем сделать жест — например, KEEP-AWAY that (gesture) ‘СПРЯЧЬ это (жест)’ или JUICE you (gesture) ‘СОК ты (жест)’ Такой порядок значений очень похож на высказывания Уошо и ее «семьи», в которых на первое место ставились желаемые объект или действие, а затем следовал некий побуждающий жест. В последовательностях типа «лексиграмма-лексиграмма» не было выявлено выраженных предпочтений порядка элементов. Из семи слов, обозначающих действия, которые использовались в таких последовательностях, пять использовалось с определенным предпочтительным порядком: два — перед словами, обозначающими объект внимания, три — после таких слов. Заметим при этом, что даже там, где предпочтения по порядку слов были выражены, смысл высказывания из-за изменения порядка не менялся.

Что интересно, Канзи продемонстрировал впечатляющую способность к усвоению множества типов предложений английского языка, используемых в качестве просьб (его воспитатели обычно говорили с ним по-английски параллельно с использованием жестов и лексиграмм). Это включает в себя способность понять, что различный порядок лексиграмм в высказываниях обозначает просьбы, касающиеся различных вещей (все тестирование проводилось в ключе реакций Канзи на просьбы; Savage-Rumbaugh et al. 1993). Однако, оказывается, что некоторые животные, не относящиеся к приматам, такие, как дельфины и попугаи (Herman 2005; Pepperberg 2000), также демонстрируют способность к опознанию корреляций между порядком знаков и определенными видами запрашиваемых действий; тем самым, способность придавать значимость паттернам порядка в выученных жестах свойственна не только человекообразным. Ни у одного из этих видов животных нет соответствующей способности использовать порядок жестов при порождении коммуникативных актов, и, таким образом, их возможности понимания могут быть основаны на многих других видах когнитивных и/или учебных навыков, некоторые из которых имеют мало общего с коммуникацией как таковой.

Коммуникативные способности этих «говорящих» обезьян поистине удивительны в том смысле, что они научаются новым коммуникативным жестам и знакам и эффективно используют их с представителями другого биологического вида, и являют собой наиболее чистый и поразительный пример коммуникативной гибкости из когда-либо описанных. Возможно, они даже пользуются последовательностями для более совершенной коммуникации, чем при использовании только одноэлементных коммуникативных актов — т. е., обладают очень простой разновидностью грамматики. Это может говорить о том, что эти виды обезьян, фактически, обладают способностью к синтаксическому анализу — а именно, разложению смысловой ситуации (conceptual situation) на две различные составляющие, такие, как событие и его участник, что не слишком отличается от механизма грамматического анализа у человека. Возможно, что это различение событий и их участников происходит из умения подражать, которое более наглядно проявляется у обезьян, выращенных в неволе, чем у диких обезьян, и все же при этом лучше развито у детей (см. Tomasello 1996). В рамках этой способности категории событий формируются как результат решения о том, что я хочу сделать «такое же» действие, какое я видел только что (т. е. подражание = то же действие, другой участник события). Однако, с позиции синтаксической структуры, задаваемой более строго, можно утверждать, что это отнюдь не так. Ни в одном из двух систематичных количественных исследований, описанных выше, не приводится доказательств наличия грамматической структуры в том смысле, что различные порядки знаков или других единиц в высказывании выполняют функцию маркирования ролей участников или изменения каким-либо образом смысла «сказанного»[21].

Простое объяснение того, почему «говорящие» обезьяны не пользуются синтаксическими средствами в коммуникации с людьми (несмотря на способность к пониманию высказываний с противоположным порядком знаков, когда с ними взаимодействуют путем устной или жестовой речи), состоит в том, что вся их коммуникация направлена на обеспечение функции просьбы. Направленность исключительно на просьбы в текущей ситуации «здесь-и-сейчас» означает, что у обезьян при производстве жестов или жестовых знаков практически отсутствует функциональный запрос (functional demand) на синтаксическое маркирование ролей различных участников в данном событии (syntactic marking); на более точную идентификацию этих участников (например, посредством именных групп — noun phrases); на обозначение времени события (временными показателями — tense markers); на маркирование топика (показателями топика — topic markers); на обозначение типа речевого акта (интонацией или особыми конструкциями — special constructions); наконец, на выполнение всего остального, что мы чуть позже назовем «серьезным» синтаксисом в грамматике информирования. Тем самым, они создали в этих нестандартных для биологического вида условиях разновидность грамматики просьбы, весьма хорошо адаптированной именно к их коммуникативным потребностям: обычно они показывают, чего хотят, с помощью одного знака, за которым следует некое обозначение человека, который должен это сделать, объекта, над которым должно быть произведено желаемое действие, или какого-либо произвольного маркера просьбы как стимул для человека — адресата просьбы.

6.1.3. Использование глухими детьми «домашних» систем жестовой коммуникации

Гринфилд и Сэвэдж-Румбо (1990) утверждают, что то, на что Канзи способен с помощью жестов и лексиграмм, сравнимо с тем, что делают глухие дети, растущие без представлений о какой-либо конвенционализированной языковой модели, поскольку их родители приняли решение не обучать их конвенциональному жестовому языку (Goldin-Meadow 2003b). У таких детей во взаимодействии с окружающими их взрослыми формируется способ коммуникации, основанный на сочетании указательного жеста (и других дейктических жестов) и пантомимы. Некоторым пантомимическим проявлениям дети