этаже, и из нашей прихожей слышен был разговор, происходивший на лестнице, ведущей во второй этаж. Там стояла клетка с попугаем, который не только хорошо говорил, но и удивительно хорошо подражал человеческим голосам и акцентам. Он с такой точностью передразнивал своего хозяина и звал лакея «Гаврилло», что трудно было разобрать, кричит ли это птица или сам Камезаска со своим немецким акцентом. Жена хозяина очень любила птиц, и у нее кроме разговорчивого попугая были еще маленькие зеленые попугаи, так называемые «неразлучные». Они всегда сидели парочками, и если какой-нибудь из попугайчиков умирал, то надо было сейчас же подсаживать к оставшемуся в живых новую жену или мужа, иначе он тоже умирал через один-два дня. Если достать парочку скоро было нельзя, то в клетку вдовца или вдовицы ставили зеркало. Птица, прижавшись, воображала себя вдвоем и жила так несколько дней.

* * *

Я помню, когда еще в театрах и цирках было газовое освещение, и мне очень нравился в цирке запах газа, смешанный с запахом навоза конюшен. Перед началом представления газ зажигали фонариком на длинной палке. В Колонном зале Дворянского собрания, ныне Дом союзов, горели свечи в люстрах и зажигались они огнепроводной ниткой. Сколько было хлопот проводить эту нитку и перевязывать ею фитиль каждой свечки! Сестры много лет ездили на симфонические концерты в зале Дворянского собрания и возвращались домой всегда с закопченными носами, настолько все-таки была сильна копоть от стеариновых свечей. Меня иногда тоже брали на эти концерты и особенно сильное впечатление на меня производили симфонии Бетховена, эта бессмертная музыка, величие которой, кажется, не оспаривается никогда и никем. Помню, как знаменитый дирижер Эрмансдёрфер [83] был недоволен тем, что публика, не дождавшись окончания последнего номера концерта, стала выходить из зала, и поднялся легкий шум. Эрмансдёрфер, ведший оркестр всегда чрезвычайно спокойно, также спокойно опустил руку с дирижерской палочкой, и весь оркестр смолк в одно мгновение, как пораженный громом. Казалось, что от палочки дирижера к каждому музыканту идут нити. Публика была сконфужена, шум утих, раздались безумные аплодисменты по адресу любимого дирижера, и долго-долго он не мог возобновить прерванную музыку и окончить концерт.

Другой раз я слушал исполнение увертюры «Двенадцатый год» Чайковского; кроме полного симфонического оркестра принимали участие два больших военных оркестра и масса колоколов. Это удивительно торжественное музыкальное произведение не исполняется в настоящее время, потому что там есть место, где один из оркестров ведет аккомпанемент мелодией «Боже, царя храни», на фоне которого удивительно искусно развертывается мотив бравурной «Марсельезы». Когда слушаешь это место, то кажется, что звуков не хватает, что слух требует дальнейшего и дальнейшего усиления, ждешь человеческих голосов, бесчисленных хоров, пушечной пальбы, грома и все большего развития этих опьяняющих звуковых эффектов.

Да! По поводу зажигательных ниток, я и забыл рассказать один курьезный случай с ними. Жена дворника наших знакомых была в интимных отношениях с капельдинером Немецкого клуба и получила от него в подарок большой клубок ниток. Не зная свойств этих ниток (а это были зажигательные нитки), она связала из них своему мужу варежки для ночных дежурств. Когда же ее муж ночью вздумал закурить папироску и зажег спичку, пряча ее от ветра в сжатых руках, варежки вспыхнули и опалили ему все лицо.

Четыре орла [84] по углам башни и группы переднего фасада, изображающие различные виды транспорта – железные дороги, мореплавание, автомобиль и аэроплан, вылиты из цинка. В 1916 году, когда уже трудно было доставать некоторые необходимые материалы, мы созвали группу старьевщиков и предложили им хорошую цену за цинковый лом; они в короткий промежуток времени нанесли нам такое количество цинковых коробок, труб, сломанных ванн и прочего, что нам хватило на отливку всех больших групп.

Когда я жил в Одессе в своей комнате в доме Ксида по Еврейской улице, то иногда посещал это семейство, состоящее из трех сестер и брата. При них жила их старая тетка, которая и вела хозяйство дома. У Ксида было много родственников греческих семейств, в том числе и Петракокино, очень богатый одесский коммерсант. Однажды у Ксида по случаю какого-то семейного праздника был торжественный обед с большим количеством приглашенных гостей. За обедом говорили много речей, и особенно часто слышались речи одного гостя. Он говорил очень высокопарно и оснащал выступления всякими мудреными и малопонятными словами. Я сидел рядом с одной из сестер Ксида и выражал недовольство относительно поведения этого человека, который своими речами уже всем надоел и никак не мог угомониться. Тогда Ксиды начали шутя приставать ко мне, чтобы я сказал что-нибудь и при этом дал знать речистому субъекту о неуместности его поведения. Мне вспомнилось одно изречение, которое я слышал уже давно, но которое как-то случайно сохранилось у меня в голове до сих пор. И вот после одной из витиеватых речей этого гостя, в которой смысла было особенно мало, я встал и торжественно произнес следующую бессмысленную речь:

«Милостивые государыни и милостивые государи! Вам мое молчание кажется трансцендентным вследствие регулятивного напряжения спекулятивного разума. Но так как сеансы и эры культивируют субъект, то при моем скептосатирическом миросозерцании, лежащем в основе моей индивидуальности, я произношу это как феноменальный факт, эксплуатирующий вам посуперизм добра, популяризирующий вами за фундаментальностью принципов морали в моем сердце».

Все это было произнесено без передышки, одним махом, я следил, как глаза всех присутствующих были на меня устремлены, как постепенно у всех начинались раскрываться рты, чтобы по окончании тирады перейти в оглушительный и долгий хохот. Хотя никто из присутствующих, конечно, весьма дипломатично не смотрел на того, кому она была посвящена, многоречивый гость, очевидно, понял смысл моего выступления, лицо его изображало злостную натянутую улыбку и больше он уже не решился выступить со своими речами.

* * *

Живя в лагерях на Хаджибейском лимане, по вечерам мы собирались в наших небольших офицерских собраниях, играли в шахматы, больше – в карты, образовывались и кружки, в которых велась оживленная беседа по разным вопросам литературного, политического и часто семейного характера. Нам не хватало женского элемента: в лагеря приезжали жены некоторых офицеров, им из-за недостатка помещений нельзя было постоянно жить со своими мужьями. Только немногие решались жить в палатках или в убогих избах соседней деревушки, выстроенных из кизяка, то есть из кусков навоза с резаной соломой, которые шли и для возведения стен, и для топлива. Когда у нас появлялись женщины, то многие бросали карты и присоединялись к более оживленному и шумному образу времяпрепровождения. Среди общего разговора