жены около сорока лет, а сколько лет им было, когда их привезли из Сингапура, – неизвестно. Странно, что такие небольшие птицы живут так долго; как-то писали в газетах, что в лондонском зоологическом саду умер какаду, которому было сто пятьдесят лет. Клички наших попугаев – Cousin и Cousienne, то есть двоюродный брат и двоюродная сестра, но вскоре эти клички были заменены на новые – Кузька и Зинка. В сущности, в этих попугаях было мало интересного, потому что они не говорили, но приятно было смотреть на их красоту и ловкость движений. Кузька был настолько силен, что свободно прощелкивал клювом книгу в пятьдесят листов и с переплетом, он делал это так же легко, как контролер прощелкивает билеты. Довольно толстую проволоку, обвивавшую прутья клетки, он отдирал от запайки, раскручивал и, раздвинув прутья, вылезал из клетки, и тут начиналась его разрушительная работа. Он не только грыз мебель и рамы картин, но и забирался на печи и выбрасывал оттуда довольно большие куски кирпичей. При такой силе клюва и при толстом неуклюжем языке попугаи удивительно аккуратно чистили подсолнухи и орехи, которыми их кормили. Они разгрызали скорлупу и затем, вращая зернышко языком, снимали с него тоненькую кожицу и выбрасывали. Мы давали попугаям иногда по половине пирожка с мясом, и они, держа ее в лапке, с удовольствием выбирали, как из чашечки, маленькие куски мяса. Когда мы жили на даче в Бородине, за Подольском, то с утра выпускали попугаев на волю в рощу лиственниц позади дачи, так было тихо и спокойно. Попугаи лазили по деревьям, гоняли белок и отщипывали шишки, но Кузька всегда портил эти прогулки тем, что начинал бить Зинку, и та пряталась от него на землю, или принимался за разрушение дачи. За одно лето он прогрыз толстое шестивершковое бревно и стал лазить на чердак, а когда дыру заделали, он принялся за балясину террасы и, несмотря на то что его били и гоняли, успел перегрызть толстый столб на три четверти.

Зинка подохла раньше своего супруга, не оставив потомства, хотя она иногда несла маленькие мягкие без скорлупы яички, но их приходилось выбрасывать. У нее сделалась грыжа, от которой она страдала несколько месяцев, и как-то утром мы нашли ее мертвой на полу клетки. Кузька, по-видимому, не скучал, отнесся довольно хладнокровно к потере своей подруги и продолжал безобразничать и сердиться. В первые годы революции, когда пришлось потесниться с квартирой и не было прислуги для ухаживания за ним, Кузька стал нас стеснять. и поэтому я был очень доволен, когда познакомился с одним доктором, дочь которого, двенадцатилетняя девочка, была большой любительницей птиц и мечтала иметь попугая. На мое предложение доктор со своей дочерью пришли к нам и на палке унесли большую клетку, внутри которой Кузька выделывал свои обычные курбеты. Я встретил доктора через полтора года, и он мне рассказал, что попугай настолько стал ручным и так полюбил его девочку, что все время проводит вне клетки, сидит у нее на плече или на спинке ее стула, а ночью даже забирается к ней под одеяло и спит, прижавшись к ее руке. Я с удовольствием и удивлением выслушал этот рассказ и подумал, до чего умны животные и до чего велика их привязанность к человеку.

* * *

В год нашего переезда на казенную квартиру в Лефортовском дворце мы получили в подарок от архитектора Р. И. Клейна щенка такса, чепраковой масти, то есть он был весь черный, а на спине в форме чепрака [82]шерсть была с рыжим оттенком. Мы назвали его Макс, с удовольствием возились с ним и воспитывали этого веселого и умного щенка. Я хотел сказать, исключительно умного, но вспомнил, что все имеют обыкновение считать как своих собак, так и своих детей исключительно умными. Происходит это оттого, что надо иметь очень близкое общение, чтобы приметить и оценить ум собаки, конечно, если действительно он у нее имеется. На следующий год мы «женили» Макса и купили ему «жену» на выставке собак от очень породистых и премированных родителей таксов, дали ей кличку «Нора». Макс прожил у нас пятнадцать лет, а Нора – шестнадцать и все время они оставались примерными и верными супругами. У них родилось несколько десятков щенят, из которых двое оставались у нас, а остальных мы раздарили среди хороших знакомых, причем мы отдавали щенят только в хорошие руки, где бы им жилось хорошо, а тех, которых не удавалось устроить, топили в ведре с теплой водой.

Макс был страшным ненавистником кошек и выработал особый прием их уничтожения. Он свободно догонял кошку, если по соседству не было дерева, и так быстро перегрызал ей горло, что борьба оканчивалась в секунды. Один раз кошка бросилась в воду, Макс кинулся за ней вплавь, разгрыз ее в воде и, вытащив, положил на берегу бездыханное тело. Несмотря на его жестокость по отношению к кошкам, от которой мы при всей строгости не смогли его отучить, он все-таки в исключительных случаях имел столько силы воли, что мог побороть свои кровожадные инстинкты. У наших хороших знакомых и друзей Фортье, которые много лет всегда нанимали дачу по соседству с нами, была любимая кошка, которая очень дружила с подаренными нами же таксами. Кошку эту, держа на руках, показывали Максу и строгим голосом внушали ему, что эту кошку трогать нельзя. Потом постепенно приучили Макса лежать с кошкой на одном диване, он дрожал, косился, рычал, но кошку не трогал, и в конце концов дрессировка была доведена до такой степени, что кошка эта свободно спала на спине Макса и он смотрел на нее как на члена своей, таксиной, семьи. Удивительно, что когда появлялась чужая собака, то кошка выступала впереди наших собак и всегда была готова на защиту своих черных друзей.

У Норы была другая специальность, она была страстным охотником на хорьков и барсуков, и это доставляло нам массу беспокойства во время прогулок. Она залезала в норы под корнями деревьев так глубоко, что мы слышали только глухое рычанье под землей и ничем не могли прийти ей на помощь. Она вылезала из-под земли с искусанной головой и мордой, а длинные уши ее висели бахромой, и трудно было удержать ее от дальнейших подземных сражений, хотя бы на время заживления полученных ран. Один раз, после особенно длительной борьбы, Нора с трудом вытащила из узкого прохода под корнями большого хорька, мех которого мы дали обделать в виде коврика на красном