Филипп повернулся ко мне, сидевшей среди фрейлин словно изваяние. Он хлопнул в ладоши, и мне показалось, будто над головой прогремел гром.

– Всем выйти! Я хочу побыть наедине с женой.

Я заметила обиженный взгляд Элеоноры, которую мадам де Гальвен повела вместе с Изабеллой к выходу. Мои фламандские фрейлины поспешно ретировались в переднюю, за ними, тяжело ступая, последовали Беатрис и Сорайя.

После двух лет вражды и разлуки мы с Филиппом остались одни.

Я продолжала сидеть не шевелясь. Он подошел к комоду, налил себе вина и залпом осушил кубок. Лишь когда он снова потянулся к графину, я поняла, что его беспечность лишь напускная. Дрожащей рукой он поднес кубок к губам, затем с лицемерной улыбкой повернулся ко мне. Я поняла, что он намерен любой ценой делать вид, будто ничего особенного не случилось.

– Как твоя поездка во Францию? – спросила я, подавляя желание вцепиться ему в глотку.

Улыбка исчезла с его лица.

– Разве дон Мануэль тебе не говорил? Я ездил договариваться о мире. – Он неловко усмехнулся. – Добиться согласия между двумя королями не так легко, как ты думаешь. Но, похоже, мы делаем успехи. – Посмотрев мне в глаза, он повернулся и направился в другой конец комнаты. – Господи помилуй, – пробормотал он, – я целый день скакал в грязи под дождем. Мне сейчас не до расспросов.

Я сложила руки на коленях.

– Да, я слышала о твоих путешествиях, хоть и не от тебя. – И тут, как будто помимо воли, слова обвинения сами вырвались у меня изо рта: – Видимо, тебе слишком вскружила голову твоя любовница, раз у тебя не нашлось времени написать мне о твоих переговорах с Луи. Или вообще остаться во Фландрии, чтобы меня встретить.

– Любовница? – Он замер. – Понятия не имею, о чем ты.

– Да брось, – коротко рассмеялась я. – Надо же было додуматься – пока я рожала тебе сына, ты позволял своей французской шлюхе воровать мои вещи.

Глаза его сузились.

– Как я вижу, ничего не изменилось. Ты полтора года провела в своей проклятой стране, и, похоже, твоя гордыня никуда не делась. И ты еще смеешь меня упрекать? Где этот самый сын, которого ты родила, а? Откуда мне знать, жив ли он вообще?

– Он жив! – Я вскочила. – Я оставила его с моей матерью. Он… он слишком мал, чтобы путешествовать.

– Лживая сука! – выдохнул Филипп. – Ты оставила его там, чтобы твоя мать смогла использовать его против меня. Она получила, что хотела и ради чего вы с ней все замышляли. Где же вся твоя преданность?

Внезапно я едва не пожалела о содеянном. Я могла попытаться вновь с ним помириться, как уже бывало раньше, не разрушая те остатки чувств, которые нас еще связывали. Мы еще могли найти свое счастье, оставаясь теми, кем были. Немалым усилием воли я сумела убедить себя, что напрасно обманываюсь. Что бы ни утверждал Филипп, все теперь стало иначе. Теперь я сражалась за куда более великую цель, нежели наш брачный союз.

– Моя преданность – к стране, которую нам предстоит унаследовать. К стране, которую ты, похоже, готов превратить в руины, лишь бы удовлетворить свое тщеславие. Ненависть настолько ослепила тебя, что ты не видишь истины? – Голос мой невольно дрогнул. – Луи ты нисколько не интересуешь. С твоей помощью он лишь ищет способ уничтожить моего отца.

– Твой отец, – бросил Филипп, – всего лишь трусливый убийца, отравивший Безансона! Я разделаюсь с ним, даже если придется пойти на сделку с самим Люцифером!

Именно тогда я поняла, что потеряла мужа. Злобные подозрения, которые он питал к Испании и моим родителям, отравили его разум точно так же, как, по его мнению, мой отец отравил Безансона.

– Не сомневаюсь – если Луи прикажет, ты станешь лизать ему сапоги, – услышала я собственный голос, холодный и презрительный, как у матери. – Но я этого делать не стану. Испания – не Фландрия.

Филипп отшвырнул кубок. Меня охватил внезапный страх – только теперь я ощутила, насколько уязвима женщина, с которой муж может делать все, что пожелает, считая ее своей собственностью. Он подошел столь близко, что я почувствовала на лбу его горячее дыхание.

– Если ты так считаешь – можешь возвращаться в свою любимую Испанию и сидеть у смертного одра матери, мадам инфанта. Пройдет не так уж много времени, и я появлюсь там сам, чтобы занять мой трон.

Он сказал «мой трон».

Я высоко подняла голову:

– Ты забываешь, что наследница Испании – это я. Без меня ты ничего не получишь.

Глаза его превратились в щелочки. Внезапно он ударил меня открытой ладонью с такой силой, что я отлетела к столу, разбрасывая в стороны бумаги. Филипп метнулся ко мне и схватил за горло:

– Когда придет время, я займу трон. Я, и никто другой!

Я взмахнула рукой, сжав в кулаке украшенный драгоценными камнями нож для писем, и резанула Филиппа по щеке, оставив на ней кровавую полосу. Он ударил меня еще раз, а когда у меня перед глазами все поплыло, схватил меня за запястья и развернул кругом. Я попыталась позвать на помощь, но он швырнул меня лицом о стол.

Я ударилась челюстью о кожаную крышку стола. Во рту появился вкус крови. Не обращая внимания на мой сдавленный крик, он пинком развел мне ноги, одной рукой словно клещами удерживая меня за запястья, а другой задирая мне юбку. Я почувствовала, что задыхаюсь в складках парчи и жестком конском волосе подкладки. Он начал стаскивать с меня чулки. Я пыталась сопротивляться, но тщетно – он с размаху ударил меня в висок. В ушах зазвенело. Я отчаянно отбивалась ногами, в ужасе поняв, что он собирается сделать.

Внезапно наступила тишина. Затем я услышала, как он возится с гульфиком, и меня пронзила жгучая боль. Он раз за разом входил в меня, с силой ударяя о стол. То, чем мы столько раз занимались с наслаждением и страстью, превратилось в жестокое непотребство. В конце концов я безвольно обмякла, ощущая, как мое тело превращается в бесчувственный кусок мяса.

Наконец я услышала возле своего уха его хриплое дыхание.

– Кастилия моя, слышишь? Моя! И когда придет время, ты сама ее мне отдашь. Отдашь без каких-либо возражений. А если нет, если посмеешь пытаться мне помешать – каждую ночь будет повторяться то же самое. Ты будешь рожать мне детей одного за другим, пока не сдохнешь, словно корова на вертеле.

Я соскользнула на пол. Ударив меня еще раз, он повернулся и вышел, с грохотом распахнув дверь перед моими охваченными ужасом женщинами. Они вбежали в комнату, и у меня вырвался дикий, первобытный вопль, который я сдерживала до последнего.

* * *

Я лежала в своих покоях, настолько избитая и ослабевшая, что с трудом могла подняться. Сперва я не в силах была даже говорить: челюсть распухла, как и правый глаз. Одолев мои слабые протесты, Беатрис вызвала придворного врача. В некотором замешательстве осмотрев меня, он пробормотал, что переломов, похоже, нет, и прописал припарки из розмарина, после чего поспешно вышел.