Переломов нет. И то хорошо.

На пятый день я уже могла ходить не хромая и есть не только бульон, который терпеливо готовили мне фрейлины. Они превратили мои покои в тихую гавань, в обитель женского уединения, где мы договорились, что никто ничего не должен знать. Они привели ко мне маленькую Изабеллу, которая жаловалась, что скучает по маме, но по ее испуганному взгляду и неуверенному вопросу: «Тебе больно?» – я поняла, что девочка чувствует: случилось нечто ужасное. Я заверила ее, что мама просто немножко больна и ей придется подождать, когда я почувствую себя лучше и смогу к ней прийти.

Узнав от Беатрис, что Филипп отправляется завтра на охоту, я велела помочь мне одеться и проводить в галерею. Я не покидала своих покоев несколько недель, и, когда я появилась в галерее в черном парчовом испанском платье и скрывающей синяки вуали, придворные удивленно смотрели на меня, забыв даже поклониться. Пройдя мимо них, будто их вообще не существовало, я остановилась у окна во внутренний двор замка.

Кирпичные стены влажно блестели от легкого дождя. Внизу собралась ярко разодетая компания. Никто не мог меня заметить, даже если удосужился бы поднять взгляд, – одетая в черное, я казалась тенью. Я увидела, как мой муж и его напыщенные фавориты садятся в седла. Среди них был и дон Мануэль: в безвкусном камзоле из зеленого бархата, он походил на жабу верхом на пони. На его пальцах тускло поблескивали перстни. Позади ехали сокольничие и повозка с провизией на неделю. Судя по всему, мой муж собирался в тот же самый охотничий домик, куда я ездила с ним несколько лет назад.

Я видела только четырех женщин. Три из них, явно куртизанки в кричащих платьях с глубоким вырезом и набеленными лицами, меня не интересовали. Однако я отметила для себя четвертую. Ее густые светлые волосы украшала нить из моих голубовато-серых жемчужин. Даже сверху мне было видно, что особой красотой она не отличается – обычная французская кукла с бледным лицом и напомаженными губами. Мой муж подвел к ней своего коня, и у меня перехватило дыхание, когда он поправил полы ее плаща, открыв полную грудь под серым бархатным платьем – тоже когда-то моим. Он нежно погладил ее рукой в перчатке, и она рассмеялась, выгнув шею.

На ее платье я заметила золотую брошь с гербом Кастилии – ту самую, которую я дала во Франции Луи и Анне Бретонской в качестве издевательского подарка для их дочери.

В моей душе словно вспыхнуло черное пламя. Повернувшись, я направилась обратно в свои покои.

Я стала ждать. Не гуляла в саду и не навещала детей, вообще не выходила за дверь. Каждый день казался вечностью, а каждая ночь тянулась, словно целая жизнь. Но никто, к моему удивлению, не замечал поглощавшего меня целиком ненасытного кошмара.

Я знала, что на сей раз прощения не будет.

* * *

Вечером, когда должен был вернуться Филипп, я вышла в зал одна. Беатрис, помогавшая мне одеваться, умоляла разрешить ей пойти со мной. Судя по тому, что я выбрала то же темно-красное платье, в котором надо мной надругались, она поняла, что ничего хорошего от меня ждать не стоит, однако я приказала ей и Сорайе остаться. Я также распустила волосы и сняла все драгоценности. Синяки на моем лице превратились в едва заметные желтые пятна, которых вполне хватало в качестве украшений.

На меня почти никто не обратил внимания – лишь несколько человек, оказавшихся ближе всего к дверям, что-то удивленно пробормотали. Все уже наверняка слышали о случившейся в моих покоях ссоре и моем последующем уединении, но я специально пришла попозже. Столы уже отодвигали к стенам, освобождая место для танцев, и все спешили успеть надраться. Филиппа в его кресле на возвышении не было, а слева от него, на месте, которое раньше занимал Безансон, сидел дон Мануэль. Увидев меня, он замер, еще больше выпучив черные глаза. Потом вскочил и кинулся по ступеням вниз, расталкивая придворных, как будто у него горел пол под ногами.

Проследив за его взглядом, я увидела Филиппа. Раскрасневшийся, с кубком в руке, он о чем-то болтал с мужчинами. То и дело раздавался грубый хохот. Неподалеку от них, на скромном, но достаточно видном месте перед роскошным гобеленом сидела та самая женщина. Сегодня на ней было переливающееся платье, которое тоже принадлежало мне, перешитое под размер ее более обширной груди. Золотистые волосы – единственное, чем, на мой взгляд, она могла похвалиться, – каскадом падали до пояса, а на шее у нее висела моя жемчужная нить. Сидя в окружении дам сомнительного достоинства, она жестикулировала пухлыми руками, то и дело поглядывая на Филиппа.

На груди у нее снова красовалась моя брошь.

Окинув ее взглядом, я направилась прямо к ней, прокладывая путь среди придворных. В ноздри ударяла вонь пота и мускуса, но их пронзительный смех и звон кубков почти не достигал моих ушей. Дон Мануэль вырвал рукав из пальцев пьяного вельможи и со всех ног поспешил к Филиппу, комично размахивая руками. Я едва не рассмеялась. Он мог орать до хрипоты, но музыка и прочий шум пирушки заглушали все звуки, пока не стало слишком поздно.

Я остановилась перед женщиной. Побледнев, она встала. Карминовая помада на губах не могла скрыть уродливую язвочку в уголке рта. Дамы вокруг нее судорожно вздохнули и попятились. С нескрываемым удовольствием я поняла, что ко мне все еще относятся с уважением.

– На вас надето кое-что, вам не принадлежащее, – сказала я.

– Ваше высочество? – Она уставилась на меня.

– Эта брошь моя. Платье и жемчуг – тоже. Верните их мне. Сейчас же.

– Сейчас же? – Голос ее сорвался на визг, хотя, возможно, виной тому была лишь безмерно удивившая ее просьба.

– Да. – Я шагнула ближе. – Или мне самой их забрать, мадам?

Глаза ее расширились.

– Ничего подобного, – заявила она, поджав губы. – Это подарок его высо…

Не дав ей закончить, я метнулась к ней и с треском сорвала брошь с ее платья. Вскрикнув, она споткнулась о кресло и упала, разметав юбки. Я вцепилась ей в волосы, нашаривая на шее жемчужную нить. Клок волос остался у меня в руке. Я взглянула на него, затем на женщину. Она стояла на коленях, пытаясь уползти. Наклонившись, я снова ухватила ее за волосы и дернула назад. Она свалилась навзничь, раскинув ноги в белых чулках и непрерывно издавая истерические вопли.

Я дернула за жемчужную нить. Вопль сменился сдавленным хрипом, затем застежка подалась, и жемчуга оказались в моей руке вместе с обрывками золотистых локонов. При виде расцветающей на ее горле ссадины меня пробрала радостная дрожь. Женщина закинула руки за голову, ловя ртом воздух. Никто из только что льнувших к ней дам даже не пошевелился: они стояли с раскрытым ртом, словно окаменевшие раскрашенные статуи.

Позади меня послышались тяжелые шаги. Обернувшись, я увидела налитые кровью глаза Филиппа. Рядом с ним яростно таращился на меня дон Мануэль, словно тролль из детской сказки.

– Никогда больше, – сказала я. – Я скорее умру, чем выполню хоть одно твое желание.

– Стража! – взревел он. Стоявшие позади стражники протолкались через оцепеневшую от ужаса толпу придворных. – Взять ее и запереть в ее покоях. Она сошла с ума!