– Если бы мы все, подобно товарищу Керенскому, горели тем же огнем пламенной веры и любви и эти чувства приложили к делу устроения русской жизни, около нашего военного министра сгруппировалась бы такая армия сильных духом людей, которой не страшны были бы ни анархия, ни разруха, – заявлял крупный военный промышленник С. Н. Третьяков в мае 1917 г., а 23 октября на завтраке в английском посольстве тот же Третьяков, но уже в должности председателя Экономического совета, весьма презрительно отзывался о министре-председателе.

Биография Керенского так и освещается «авантюрным светом».

В ноябре 1914 года он выступает в качестве одного из защитников пяти членов Государственной думы – большевиков Петровского, Бадаева, Шагова, Муранова, Самойлова. Керенский прогремел тогда, это щекотало ему нервы, утоляло самолюбие. А после Февральской революции та защита в 1914 году оказалась козырной картой для его зажигательных речей.

На I съезде Советов Керенский расписывался в уважении «к доктрине Маркса», защищая Маркса от Ленина.

Судя по тому, какую подозрительную активность проявлял министр юстиции первого состава Временного правительства на перекрестках дорог, далеких от правосудия, баловень Фемиды решился на измену богине, едва получив портфель. Видно, полагал он, и не без оснований, что военно-морское министерство – самый высокий трамплин для прыжка в кресло министра-председателя. Тем более что в отсутствие князя Г. Е. Львова – тогдашнего главы Временного правительства – председательствовал на заседаниях, на что было специальное постановление.

И вот он начинает исподволь, но весьма энергично «приручать» общественное мнение, дабы не возмутилось оно тем, что присяжный поверенный берет на абордаж армию и флот.

Он оседлал своего конька. Иноходью, галопом, аллюром нес он своего седока, и если спотыкался или припадал на ногу, седок знал, как его пришпорить.

«Ничто не поражает так, как его появление на трибуне с его бледным, лихорадочным, истеричным, изможденным лицом. Взгляд его то притаившийся, убегающий, почти неуловимый за полузакрытыми веками, то острый, вызывающий, молниеносный. Те же контрасты в голосе, который – обычно глухой и хриплый – обладает неожиданными переходами, великолепными по своей пронзительности и звучности. Но что за этим театральным красноречием? За этими подвигами трибуны и эстрады? – Ничего, кроме утопии, комедиантства и самовлюбленности!» – писал французский посол в России Морис Палеолог.

5 мая Керенский получает портфель военного и морского министра в 1-м коалиционном правительстве. А чуть позже становится главой правительства.

После Октября сподвижники Керенского в своих мемуарах воздали «по заслугам» главе Временного правительства, обвиняя при этом в его карьере злой рок, подчеркивая свою якобы непричастность к взлету и падению присяжного поверенного. Трагическим комиком называл Керенского Милюков.

– У Керенского не было ни надлежащей государственной головы, ни настоящей политической школы, – говорили о нем меньшевики. – Без этих элементарно необходимых атрибутов Керенский не мог не шлепнуться со всего размаха и не завязнуть в своем июльско-сентябрьском состоянии, а затем не мог не погрузиться в пооктябрьское небытие.

В точности частных оценок не откажешь. Но в этом запоздалом развенчании министра-председателя читается и позиция меньшевиков: дескать, будь на месте присяжного поверенного «надлежащая государственная голова» с «настоящей политической школой», все могло быть иначе.

То есть они отрицают исторические предпосылки пролетарской революции в России, ее неизбежность, как об этом заявляли большевики.

Фигура Керенского устраивала кадетов и меньшевиков с эсерами как буфер в их коалиции. Кадеты под вывеской министра-председателя из эсеров рассчитывали укрепить свой авторитет в правительстве, а эсеры и меньшевики – удержать начавшее уже падать доверие масс.

Поддерживающие Керенского эсеры и меньшевики смотрели на большевизм пусть как на крайнюю, экстремистскую, но все же органическую часть социал-демократии, революционной демократии. Поэтому удар по ним, приведя к ослаблению социал-демократического лагеря, мог быть отрицательно воспринят ВЦИК Советов.

Но и это не все. Имелось еще одно важное обстоятельство, определявшее сдержанность Керенского, не говоря уже о ВЦИК в июльские дни. Разрушение крайнелевой части революционной демократии, ослабление ее неминуемо должно было привести к укреплению и консолидации правых сил, также неоднородных по своему составу.

Так оно в действительности и произошло. Именно после июльских событий началось возвышение генерала Корнилова, который стараниями помощников Керенского Б. Савинкова и М. Филоненко, вознамерившихся укрепить власть, соединив красный флаг премьер-министра с крепкой генеральской рукой, в 20-х числах июля стал Верховным главнокомандующим.

Корнилов и его окружение выдвигали собственную программу – «Программу трех армий»: армии на фронте, армии в тылу, армии на железных дорогах. Это была программа милитаризации страны, фактически предрешавшая разгром Советов, других революционно-демократических организаций и радикальную перестройку власти – либо с включением в нее политиков правого толка, либо построенную как военная диктатура.

Керенский не мог не знать об этом, так как соответствующая информация поступала к нему по разным каналам, усиливая подозрения и опасения. Если в июле главной представлялась, и в действительности была, левая опасность, то во всяком случае к середине августа главной становится правая угроза.

Но Керенский упорно хотел сохранить позицию центра.

«Мне трудно потому, что я борюсь с большевиками левыми и большевиками правыми, – говорил он, – а от меня требуют, чтобы я опирался на тех или других. Или у меня армия без штаба, или штаб без армии. Я хочу идти посредине, а мне не помогают».

Левые и правые вели ожесточенную борьбу, Керенский пытался гасить ее, а страна стремительно шла к катастрофе.

Как писал один из журналистов того времени: «Вспыхнули тысячи аппетитов. Появились тысячи сепаратизмов. Каждый аппетит заявлял себя суверенным. Всякий требовал, требовал и требовал». В результате ухудшилось все: и экономическое, и политическое, и военное положение. Разочарование, опустошенность, апатия и злоба заполнили души.

В канцелярию Керенского валом шли письма. Писали: берите назад вашу свободу, при царе хоть хлеб был. «Вами опозорена Россия, опозорено русское имя». «Вы сеяли ветер и заставляете всех нас пожинать бурю». «Что вы дальше думаете делать с Россией, какие эксперименты?… Не пора ли вам понять, что из этого состояния анархии и произвола, в котором очутилась Россия, из состояния полной потери и совести, и разума единственный выход – диктатура. Конечно, диктатура не пролетариата, не охлократия. Я монархист, но не боюсь сказать, что нужна диктатура военная, что необходимо участие в ней непременно военного и твердого человека. Вы хотите поменьше крови, но не обольщайтесь мечтами… Дождетесь диктатуры Советов, а затем социалистической или немецкой…»