25 августа 1917 года генерал Корнилов, пытавшийся кровавыми мерами предотвратить надвигающуюся социалистическую революцию, двинул войска на революционный Петроград. В составе войск, стянутых к Петрограду для удушения революции, была «Дикая дивизия», в которой в основном были горцы Северного Кавказа и Дагестана.

По замыслам Корнилова, Кавказской туземной дивизии предназначено было сыграть крупнейшую роль в деле захвата революционного Петрограда. Она была одной из трех дивизий, входящих в состав «Петроградской отдельной армии», задачей которой было восстановить порядок в Петрограде, Кронштадте и во всем Петроградском военном округе.

Но солдаты Кавказской туземной дивизии не только решительно отказались идти на подавление революционного Петрограда, но и потребовали немедленного возвращения на родину, на Кавказ. Они арестовали своих офицеров, а наиболее ненавистных им расстреляли.

Наивные расчеты организаторов мятежа на то, что «туземцам все равно, куда идти и кого резать», провалились с треском.

Горцы и слышать не хотели о возвращении на фронт, чтобы умирать, защищая интересы кучки капиталистов и помещиков и их правительство, возглавляемое Керенским.

Об активных настроениях солдат-горцев, о том, насколько глубоко проникла в их среду революционная агитация, свидетельствует письмо генерала Половцева, назначенного Временным правительством в Кавказскую туземную дивизию, П. Пальчинскому – Петроградскому военному генерал-губернатору. Оно датировано 4 сентября 1917 года, сразу же после жарких дней корниловского путча.

«Прочти рапорт, посылаемый мною Керенскому, – писал Половцев Пальчинскому. – Официальным языком не описать того кавардака, который я здесь нашел. Развал полный. Дошло до того, что вчера примерные по поведению кабардинцы отцепляют паровозы, заявляя, что в газетах написано, что их везут на фронт, а Керенский обещал на Кавказ, и если он обещания не исполнит, то сами уйдем. Словом, ведут себя вроде кронштадтских товарищей. Хотя пока болтают языками, но скоро заработают кинжалами».

Автор письма с большой тревогой предупреждает: «Если обещание А. Ф. не будет исполнено, тузенцы-горцы окончательно потеряют всякое доверие к начальству, и скандал может быть огромный и кровавый».

«Боеспособность равна нулю, – сетовал Половцев, – в случае приказа идти против врагов внешних или внутренних не могу быть уверенным, что приказ будет выполнен».

Страшась возможных последствий дальнейшего задержания горцев, Половцев сетовал: «Необходимо отвезти их на Кавказ, там горский съезд поможет, старики в аулах набьют молодежи морды, и порядок можно будет восстановить. Нужно мне сейчас же дать возможность заверить, что это будет сделано через неделю или две, и это исполнить». Это была робкая надежда на периферию одного из главарей контрреволюции, провалившейся в центре. Но и там в дни корниловского мятежа она получила должный отпор.

Характеризуя положение, создавшееся в воинских частях Кавказского фронта после этих событий, генерал Пржевальский вынужден был признать, что «после корниловского выступления… авторитет войсковых начальников всех степеней был окончательно подорван; между офицерским корпусом и солдатами образовалась непроходимая пропасть. Командный состав окончательно потерял доверие солдат».

Факты со всей отчетливостью показывали, что терский областной Гражданский исполнительный комитет, Союз объединенных горцев, Национальные советы и другие при поддержке меньшевиков и эсеров делали все, чтобы изолировать население от революционной России, подорвать авторитет и влияние большевиков и не допустить социалистической революции.

Один из пятигорских эсеров Иевлев, выступая с докладом в городской думе 7 сентября 1917 года, говорил: «Мы должны сказать, что если власть будет передана в руки пролетариата, кризис власти неминуем. К чему же нам изменять свою линию поведения? Мы должны согласиться с основным положением, что революция наша является буржуазной, а не социальной. Да мы и не предполагали произвести социальную революцию; социалисты-революционеры и социал-демократы меньшевики этого не проповедовали. У нас – революция политическая с надбавкой капитализма. Единственно большевики это проповедовали. В попытках выступления большевиков скрыта гибель революции».

«Дальше уже идти гибельно, – пугал докладчик, – не следует увлекаться социализацией и освобождением труда, от громких лозунгов пора перейти к ограничительным».

«Недисциплинированная толпа, – говорил он, – опаснее всяких химер». И далее: «Наша революция всколыхнула дно, откуда выплыли подонки… В деревне, где в первые дни революции прекратилось хулиганство, более и более возрастает разлад и разруха, и все с полным правом говорят, что все это дала революция. То, что происходит теперь в Петрограде, – начинает сжимать мое сердце ужасом и болью».

А на страну быстро надвигался общенациональный революционный кризис. Все отчетливее слышались раскаты приближавшейся грозы.

С роковых июльских событий, с того несчастного для армии и всей страны наступления на фронте, закончившегося ужасным Тарнопольским прорывом немцев, на деятельность Временного правительства легла печать чуть ли не оцепенен-ности. Только Керенский в тот момент не колебался. Пропагандистским маневром – обвинением Ленина и других большевиков в связях с германским генштабом – и силовым давлением – вызовом войск с фронта он несколько отсек тогда большевизирующую часть революционной демократии. В целом же большевики как партия не были разгромлены, напротив, сравнительно быстро начали восстанавливать свои силы.

Почему? У власти не хватило решимости? Что помешало?

Керенский как юрист понимал, что все обвинения против большевиков в связях с немецким генштабом и причастности к июльским событиям необходимо еще доказать законным следственным образом. Однако не это все-таки было главным. Опять сыграл свою роль авантюризм Александра Федоровича.

До поры до времени политический авантюризм Керенского приносил прибыль, исчислялась ли она в золоте или в нематериальных проявлениях – министерских портфелях, популярности и даже обожании. Керенский был героем и предметом обожания для обывателей, принимавших его политический авантюризм, разбухающий на каждом витке карьеры, за мужество, волю и твердость позиции. В то же время колебания в отношении к Керенскому среди союзников, лидеров кадетов и мелкобуржуазных партий сотрясали воздух прямо-таки по шкале землетрясений. То он – «единственная светлая надежда», только он способен провести утлый челн Временного правительства через разбушевавшуюся стихию революционного океана к вожделенной пристани, то его уже считают политическим трупом и сговариваются заменить на военного диктатора Корнилова, то снова возрождение. И так – до тех пор, пока Октябрьский переворот не вынудил Керенского бежать из Зимнего дворца – покинуть столь льстившие его тщеславию царские апартаменты.