Экстаз есть выходящая из рамок обыкновенного сила, которая проявляется у людей, преданных отвлеченным идеям, и которая, быть может, знаменует тот предел, до которого душа может доходить в возвышеннейших сферах, но за которыми всякий лишний шаг поверг бы ее в бред и безумие. Между разумом и безумием есть состояние духа, которое никогда не было ни хорошо исследовано, ни хорошо определено, и которое верования всех времен и народов принимали за непосредственное общение человека с духом Божьим. Это называлось вдохновением, пророчеством, прорицанием оракула, откровением, видением, сошествием святого Духа, заклинанием, иллюминизмом, конвульсионизмом. По крайней мере, мне кажется, что все эти явления сводятся к одному – именно к экстазу, а Леру думает, что магнетизм есть проявление, данное нашим материалистическим и атеистическим веком экстатической способности. То вечное чудо, которое принадлежит к преданиям человеческим, не могло утратиться с религией. Оно пережило ее, но вместо того, чтобы совершаться метафизически – от Бога к человеку, оно передавалось от человека к человеку посредством нервных токов, – объяснение гораздо более чудесное и менее допустимое в философии, чем все прежние.

Экстаз заразителен. Это вполне доказано историей в сфере психологической, и наблюдением – в сфере физиологической. От чудесного сошествия Утешителя на апостолов и до явлений эпилепсии на гробнице св. Медарда, от восточных факиров до пассионистов прошлого столетия, от божественного Иисуса и поэтического Аполлония Тианского до самых жалких объектов сомнамбулических опытов, от древних пифий и до лурдских монахинь, от Моисея и до Сведенборга – можно проследить разные виды экстаза и видеть, как он внезапно передается даже субъектам, которые, по-видимому, не были к нему подготовлены.

Но тут является некоторое затруднение. Каким образом это состояние восхищения, которое проявлялось у людей самого высокого ума и составляет неотъемлемую часть организации всех великих людей, философов и поэтов, проявляется тоже, – правда, другим способом, но так же сильно – у самых низменных людей и под влиянием самого грубого материализма? Так, значит, экстаз – болезнь? У обыденных людей – несомненно, это ни что иное. Но точно так же, как лихорадка или опьянение вызывает у обыденных людей отупение или бешенство, а у возвышенных умов религиозный восторг, поэтическое вдохновение, точно также экстаз развивает во всяком индивидууме качества, ему свойственные, и производит снисшествия благодати, чудеса суеверия или явления перераздраженной животной силы, согласно тому, какие существа испытывают его прикосновение. Во всех случаях, это в одно и то же время естественная и божественная сила, способная вызвать и самые благодатные явления, как только их вызывает какая-нибудь великая умственная или нравственная причина.

Мицкевич – единственный великий экстатик, которого я знаю. Я знала много мелких, а что его касается, то я не желала бы сказать во всеуслышание, что он, по моему мнению, одержим той духовной эпилепсией, которая сродняет его со столькими знаменитыми эсктатиками, – с Сократом, Иисусом, Св. Иоанном, Дангом и Жанной Д’Арк. Той мысли, которую я в это влагаю, другие не поняли бы или же ложно поняли бы ее. Друзья его были бы возмущены. Между тем, тех, кто неясно представляет себе, что такое экстаз, многие места «Дзядов» заставили бы смотреть на Мицкевича, как на сумасшедшего, а тех, кто слышит, как он ясно и логично читает лекции в Коллеж-де-Франс, чтение этих мест «Дзядов» заставит принять Мицкевича за шарлатана. Он – ни то, ни другое. Он – очень великий человек, сердечный, гениальный, полный энтузиазма, совершенно владеющий собой в обыденной жизни и рассуждающий со своей точки зрения очень возвышенно, но склонный к экзальтации, именно благодаря самой природе своих верований, благодаря могуществу своих немного диких инстинктов, благодаря сознанию несчастий своей родины и благодаря тем необычайным порывам поэтической души, которая не знает преград своим силам и уносится иногда к той грани конечного и бесконечного, где начинается экстаз. Никогда еще ужасная трагедия, разыгрывающаяся тогда в душе поэта, не была изображена никем из поэтов с той правдой и силой, которые делают «Конрада» капитальным произведением. Никто, прочитав его, не может отрицать, что Мицкевич экстатичен»...

Не менее интересные страницы мы находим в «Ишргеззиопз еи йоиепигз»,[285] напечатанные в 1873 году, наряду с другими, позднейшими статьями этого цикла, но написанные еще в 1841 году. В них разом отразились личности Шопена, Делакруа и Мицкевича, их взаимные отношения, та атмосфера интенсивных художественных интересов, среди которых в сороковых годах жили Шопен и Жорж Санд, тот таинственный ореол, который носился вокруг головы Мицкевича, как для Шопена, так и для Жорж Санд. Наконец, на этих страницах отразилось и прямое влияние на писательницу музыкальных теорий и убеждений Шопена, во многом диаметрально противоположных тем взглядам, которые она, под влиянием Листа, высказывала в своем дневнике летом 1837 года.

...«Я провела полдня с Эженем Делакруа», – так начинает Жорж Санд свой рассказ об одном из тех дней, когда в ее маленькой квартирке на улице Пигаль сошлись великий музыкант, знаменитый живописец и бессмертный творец «Дзядов», – и повествует затем, как она застала Делакруа больным (у него болело горло), но, тем не менее, он сначала стал горячо развивать свои теории по поводу художника Энгра и его картины «Стратониса», причем нападал на идеи Энгра, разделявшего в картинах рисунок и краски и ставившего на первое место один рисунок, безколоритность; а потом, увлекшись спором, несмотря на болезнь, решился даже проводить Жорж Санд до дома. Вся сцена этого спора, постоянно прерываемого то наставлениями Жорж Санд, чтобы он лучше молчал и не натруждал горла, то его собственными самому себе наставлениями на этот счет, потом его переодевание в соседней комнате, причем он продолжает сквозь закрытую дверь кричать свои доводы, – все это написано замечательно характеристично и живо.

Наконец, они идут, все говоря о том же, на улицу Пигаль, и у самых дверей павильона сталкиваются с Шопеном.

…«И вот они поднимаются по лестнице, споря о «Стратонисе».

...«Шопен не любит ее, потому что действующие лица на ней манерны и лишены истинного чувства, но законченность живописи нравится ему, а что касается красок, то он из вежливости говорит, что он в этом ничего не понимает, – и, кажется, не подозревает, что говорит правду.

Шопен и Делакруа любят друг друга, можно сказать, нежно. У них много сходства в характере и одинаковые великие стороны ума и сердца. Но что касается искусства, то Делакруа понимает Шопена и обожает его, Шопен же не понимает Делакруа. Он уважает, ценит, почитает человека, – он терпеть не может живописца.

Делакруа, более