говорят о себе, никогда не открывают свое сердце каждому встречному. И пусть даже в то время она и приходила к нам в гости, когда с кирой-Экави, а когда и одна, на самом деле она никогда не давала возможности узнать ее получше. Когда в конце февраля у нее случился выкидыш, если, конечно, это был выкидыш, врач прописал ей перемену климата. Она решила поехать пожить с Еленой – Елена между тем обосновалась в Каламате, чтобы быть поближе к «своему», – и прошло почти три года, прежде чем мы встретились снова.

В первых числах декабря Андонис неожиданно для себя получил первоклассный подряд. Один его знакомый майор, с которым они поигрывали иной раз в нарды в кофейне, подсуетился, и Андонису поручили исполнение военно-инженерного заказа – какого, он не говорил даже мне. Наверняка и майора пришлось подмаслить, в Греции не подмажешь – не поедешь. Обычно такие заказы проходят через тендер, но в такой неразберихе кто будет копаться в деталях. Так что его подмаслили, и даже очень щедро, но дело того стоило: от этого заказа мы получили кругленькую сумму, которую Андронис, царствие ему небесное, весьма прозорливо отнес в банк на улицу Софоклеус и обменял на золотые фунты. Они-то меня и спасли во время Оккупации. Если бы не эти деньги, мы бы и дом заложили-перезаложили, и с голоду бы умерли. Он принес мне их, они были аккуратно упакованы столбиками, и говорит: «Припрячь их там, где считаешь нужным, чтобы я и сам не знал, где они, и не смей их трогать, пусть даже мы дойдем до точки и не будет у нас даже куска хлеба!..» Бросил деньги на стол, словно бы это были иудины сребреники. Его мучила совесть, что он взял деньги от Греческого Государства в столь тяжелое для всей Нации время. Напрасно я снова и снова повторяла, что, если бы он не взялся за этот заказ, его выполнил бы кто-то другой. «И уж будь уверен, – твердила я, – вряд ли он испытывал даже малую толику твоих сомнений…» Но он меня не слушал. И тут ему пришла идея записаться донором-добровольцем в Красный Крест, чтобы искупить свою вину, и в этом я его, естественно, поощряла. Я знала, что это не только усыпит его совесть, но и пойдет на пользу здоровью. Так или иначе, но иногда ему все равно было нужно делать кровопускания. Он начал ходить на улицу Трити Септемвриу раз в десять дней и возвращался домой веселым и довольным. У меня всегда был наготове горшок с йогуртом в половину оки, и он садился и жадно ел. Он испытывал чувство крайнего удовлетворения, что и он проливает свою кровь в народной войне.

Только когда он повадился таскать у меня из дома золотые украшения и сдавать их в пункт приема пожертвований принцессы Фредерики на Фуфайку Воину, вот тут у нас начались конфликты. Дело, конечно, правое и святое, я и сама была патриоткой, и хотела помочь, и помогала, мои руки уже были сплошь мозоли от постоянного вязания, но у меня не было ни малейшего намерения позволить ему опустошить мой дом. «Мы и так достаточно даем, по нашим возможностям, – говорила я. – Пусть дадут те, у кого больше!..» Но он не слушал меня и сейчас, как не слушал в Корони и позже в Афинах во времена, когда он попал в цепкие лапы Эразмии. Как-то днем к нам пришли фалангиты из Союза молодежи с натянутым одеялом, они часто это делали, куда простой люд кидал что хотел: один – шерстяные вещи, другой – книги, третий – деньги. Но, к несчастью, какие у меня были старые тряпки, те я давно уже раздала. Последние достались Мариэтте для ее отца. Не знала, что им и дать. Первый раз отдала целую охапку книг, потом – пуловер покойного папы и пятьдесят драхм. Но когда через несколько дней они пришли и в третий раз, я начала чертыхаться. Да что это они мне тут за волынку устроили! На беду, Андонис был дома. «Мне нечего им дать! – заявила я. – Все равно ничего из этого до солдат не дойдет. Еще неизвестно, что за проныры это себе прикарманят!..» И тут вспомнила о сундуке в прачечной. Годы и годы пройти с тех пор, как я его открывала в последний раз. Я поднялась на террасу и среди прочего вытряхнула и папину кожаную куртку. Он надевал ее, когда отправлялся в походы по горам. Кто-то наденет ее и погреет свои косточки, подумала я. А тем временем мой смышленый супруг отправился в спальню, вытащил из шифоньера полдюжины своих прекрасных фуфаек, выдернул из шкафа отличный коричневый костюм, стащил с наших кроватей два песочных одеяла, их еще Фотис привез из Англии, вышел на улицу и отдал им. И когда я ни сном ни духом спустилась вниз и увидела голые кровати, застыла, словно превратившись в соляной столб. Такого скандала у нас еще не было, я плакала, заперлась в спальне, он стучался, и я не открывала. Я должна отбить у него страсть к этому балагану раз и навсегда, сказала я себе твердо, прежде чем он войдет во вкус. Чтобы меня умилостивить, он отправился на улицу Эрму и купил два новых одеяла, они у меня до сих пор. Иной раз схвачусь за край, чтобы укрыться, и чудится мне, что я снова вижу его перед собой, стоит живехонек-здоровехонек…

Когда наша армия вошла в Корицу, он взял нас с собой, Ирини, Принцессу и меня, и мы отправились на Омонию поглядеть на народное ликование. Такого скопления народа я в жизни своей не видала. Да где же, ради всего святого, все эти люди прячутся? – подумала я. Динамики грохотали маршами, вся площадь пестрела флажками. Наши были пьяны от патриотического восторга, англичане и австралийцы – от пива. Да где же это у них столько пива поместилось, господи ты боже мой, у этих людей? Это какие же желудки надо иметь, чтобы так пить? – переговаривались мы друг с другом. Их грузовики остановились прямо перед таверной Мориатиса, и они не оставили ему даже одной бутылки, чтобы хоть на витрину поставить. Рецину они не пили. Возьмут в рот попробовать и давай кривить морду, как будто касторки выпили. Австралийцы, те оказались хуже всех. Их вообще нельзя было увидеть без бутылки в руке. Все они были высокими и крепкими, но их лица были невинными, словно у младенцев. Даже тогда, когда они устраивали совершенное непотребство, они выглядели такими невинными агнцами, что на них просто невозможно было