ярости приподнимался на подушках и кричал мне: «Даже не думай! Мне, может, и недолго осталось, но что бы ни случилось, слышишь, что бы ни случилось, я хочу, чтобы ты дала мне слово, что дом не тронешь. Иначе не будет моей душе успокоения. Я хочу быть уверен, что у тебя хоть что-то да останется!..» Его начинали душить рыдания, он перекатывался с моей кровати на свою (мы спали на односпальных кроватях, придвинутых одна к другой), и я поглаживала его ласково и не вымученно, как когда-то, но с настоящей нежностью, которую до того я не испытывала ни к одному мужчине, за исключением, может быть, покойного папочки, и все повторяла: «Прошу тебя, перестань постоянно твердить, что ты умрешь! Если ты меня любишь, – шептала я, – не говори так! Ты же видишь, разве ты виноват в том, что нет подрядов? Дело шло к войне, и люди это чувствовали. Ну, что же ты такой глупыш, сидел, бедняжка, и во всем обвинял себя, и ведь несправедливо обвинял, вот и заболел от своих печалей. Ты думал, что все боги восстали против тебя. Побереги свое здоровье, – говорила я ему, – мне не нужно ничего другого. Ты же знаешь, у меня никого нет, кроме тебя. Если с тобой что-нибудь случится, мои родственнички тут же слетятся на поживу. И лучше уж я покончу с собой, чем попаду в лапы моей дочери…» Так я подбадривала его, и у него не только улучшилось настроение, и он вдруг стал прежним, оптимистичным, деятельным Андонисом, каким был когда-то, еще до болезни, улучшилось даже и здоровье: нога теперь беспокоила куда меньше, давление упало почти до нормы, и лишь изредка он жаловался на сердце. Я давала ему сердечное больше по привычке, чем из необходимости. Он начал есть с аппетитом, конечно, не так, как раньше, но, в конце концов, и голодным не сидел. Надо было итальянцам объявить нам войну, думала я, чтобы он пошел на поправку. И наша жизнь стала не только более подлинной и честнее, чем прежде, но и приобрела краски, которых раньше было не разглядеть на ее тусклом полотне. Каждый раз, когда Генеральный штаб сообщал об очередной победе в Албании, Афины словно перекрашивали в голубой цвет, улицы заполнялись людьми, как в мирное время на парадах, добрая половина мужчин – в форме, рядом с нашими были и англичане, и новозеландцы, и австралийцы в забавных фуражках, ты шел по центральным улицам, и казалось, будто здесь не война, а карнавал. Как в таких случаях обычно и бывает, многие пустились во все тяжкие и вытворяли такое, на что бы они никогда не решились в мирное время. Словно говорили: может, нам недолго осталось, так давайте же веселиться, пока живы. Все эти первые месяцы, ноябрь, декабрь и январь, мы жили и двигались в ритме военных маршей, которые беспрестанно передавали по радио. По двадцать раз на день мы слышали национальный гимн, по двадцать раз на день дрожали от волнения. Мы постоянно были «в полной боевой готовности». Столько всего должно было случиться, и все это было только на мне, потому что моя драгоценная доченька даже и не думала мне помочь. Все читала, тварь бездушная, романы Делли и Макса дю Везита – когда не спала. «Да что тебя, муха цеце укусила, чтоб тебе пусто было? – спрашивала я. – Что это за болезнь с тобой приключилась? Может, мне сводить тебя к психиатру?» К несчастью, у меня больше не было Мариэтты, которая помогала бы мне, как раньше. Спустя три дня после начала войны мы отправили ее на Андрос. Я собрала сколько было старых платьев, немного нижнего белья Андониса (для ее отца) и все, что было полезного в хозяйстве, из того, чем я уже давно не пользовалась или что было в двойном экземпляре, и отдала ей. Потом отбросила всю эту сентиментальную ерунду и отдала ей и старую ручную швейную машинку покойной мамы, которую держала исключительно ради воспоминаний. Мне не нужно больше барахла. С годами в доме скопилось столько хлама, что у меня уже не было места ни в одном шкафу, куда можно было бы впихнуть нужные вещи. Вместе с тем, хотя я и знала, как Андонис переживает из-за денег, я его таки додавила, и он дал ей еще и зарплату за три месяца, в подарок, не считая тех четырех, что мы ей задолжали. Успела ли она купить себе землю или же припрятала деньги в сундуке, и они потеряли свою ценность, как это было столько раз? Бедная Мариэтта! Мы провели вместе целую жизнь: она пришла к нам в дом еще девчонкой, а уехала зрелой женщиной. И, к несчастью, несмотря на все обещания, что мы дали ее матери, мы так и не удосужились найти ей хорошего мальчика, чтобы он на ней женился. Смотрины, которые мы устроили ей с одним молочником, так ни во что и не вылились, и меня мучила совесть. Она провела целую жизнь подле нас, говорила я сама себе, лучшие свои годы, и вот теперь ей нужно начинать все заново: учиться кормить поросят и рубить дрова. Да выдержит ли она, избалованная нами, собственной чистой комнатой, ванной и хорошей едой? В первые дни после ее отъезда я бродила по дому, как заблудившийся ребенок по лесу. Не знала, куда броситься и за что взяться. Счастье, что у меня была бедняжка кира-Экави, и она помогла мне. Как-то утром мы с ней вдвоем сели, стоит ли говорить, что даже и звука не было, чтобы это чудище, которое только выглядит как человек, моя дочь сказала: «Может быть, ты хочешь, чтобы я помогла, мама?», мы с кирой-Экави нарезали бумажные ленты и наклеили их крест-накрест на окна с помощью мучного клея, а поверх креста еще и буквой «X», чтобы они не разлетелись на осколки и не поранили нас, если и упадет какая бомба. Я и не думала прежде, что в нашем доме столько стекол. Мы клеили и клеили, и не было этому конца. В полдень того же дня я спустилась на улицу Эолу и купила тридцать аршин сукна, и кира-Экави села и сшила мне занавески на окна, и мы повесили их для затемнения. Каждый раз, когда из какой-нибудь щели пробивался лучик света, в дверь стучался полицейский и делал нам замечания. Мы еще и картона нарезали и закрепили на плафонах люстры в гостиной и на лампе в холле, она всегда была включена. Там мы обычно ужинали,