на черный день». «Мариэтта должна вернуться на Андрос, – прошептала я ему на ухо, – мы не можем удерживать ее здесь в такие времена. Позвони от Бухлоса в какое-нибудь агентство, узнай, когда идет корабль до Корти…» – и согнула пальцы, чтобы показать, что мы уже задолжали ей за четыре месяца. «Хорошо, – кивнул он, – пока еще есть время». Подхватил ее под руку и ушел.

Я осталась одна, с Принцессой. Выключила радио, которое уже стало действовать мне на нервы, покормила собаку и поднялась на терраску глотнуть свежего воздуха. Листья серебристого тополя, росшего во дворе соседнего дома, уже начали опадать. В те времена, когда мы только-только въехали в этот квартал, он был еще маленьким, тоненьким деревцем. Теперь же его наполовину обнажившиеся ветви доросли до уровня нашей террасы. Осенний ветерок чуть колыхал флаги на домах, тучи начали таять, сквозь них пробился луч солнца, словно бы и погода была согласна с чувствами людей. И сама не понимая почему, я вдруг почувствовала, как странное умиротворение успокаивает мою душу и мое тело. Ах, сестричка, сказала я мысленно, кира-Экави была права, как-нибудь справимся и с этим. Самое худшее, что может случиться, мы просто умрем, подумаешь!

Но в то время как ее оптимизм вселил в меня столько мужества утром, в тот же вечер сама кира-Экави появилась у нас в доме с красными глазами, будто проплакала всю ночь напролет. «Что с тобой? Что случилось?» – «Амнистия, – проговорила она, с трудом переводя дух, – Димитрис попал под амнистию, в полдень пришел домой и обедал с нами! Взял две рубахи на смену, кинул в чемодан и прямиком в Салоники, в часть!» – «Ты, что, не рада? – удивилась я. И вспомнила слова тети Катинго: – Да его ни за что не возьмут в армию, исключено, он же туберкулезник». – «Ты не понимаешь, – печально проговорила она, – сколько книг прочла, а таких простых вещей понять не можешь. Да даже если бы у него было здоровье в порядке и его бы забрали в армию, меня бы это не только не беспокоило, я бы радовалась. Если что ему и нужно для нормальной жизни, так это дисциплина. Что же до риска, так я бы смирилась: куда все дети, туда и он. Но с его-то здоровьем да с этакой дурной головой в тюрьме ему в тысячу раз лучше. Я, по крайней мере, знала, где он, ходила туда и видалась с ним сколько влезет, и душа моя была спокойна. Тогда как теперь он пойдет и его не возьмут, и мне снова трястись, как бы ко мне не пришли и не сказали, что он опять ввязался в темные делишки. В Салониках он найдет своих корешей и свои малины, будет болтаться ночи напролет, снова свяжется с этими постыдными девками, которые ему до костного мозга все вылижут. Я не могу так больше, Нина, я не хочу больше жить. Пусть уже бросают свои бомбы, пусть пускают ядовитые газы, чтобы я наконец умерла и обрела покой…» – «Хватит, – говорю ей, – прекрати это! Я знаю, что ты это так, не от чистого сердца говоришь. И ты тоже любишь жизнь, и, может быть, даже больше всех нас, вместе взятых. Иначе ты бы так не огорчалась каждый раз, когда у тебя все летит вверх тормашками. Сегодня у тебя депрессия, и ты все видишь в мрачном свете, а завтра будешь как огурчик…»

Бедная, бедная кира-Экави! – подумала я. Тебе нравилось держать его в тюрьме, так же как людям нравится держать в клетках птиц и они оправдывают себя, что так защищают их от врагов. Но твой Димитрис совсем не похож на тех пташек, что безропотно сидят на своих жердочках. Он – ястреб. Отпусти его, дай ему самому идти за своей судьбой, как это делаем все мы. И какими все-таки эгоистками бывают иной раз матери! – заключила я, когда она ушла. Может, и я так веду себя со своей дочерью? Может быть, и я к ней несправедлива? Я приостановилась на секунду и прислушалась к своему «я» и к своей совести. Мне никогда не нравилось делать то, что я сама же высмеивала. В конце концов, одному Богу известно, как я ее любила и как люблю до сих пор. Мать, что бы там ни говорили некоторые дети, это мать, кровь не водица. Я всегда желала ей только добра, надеялась, что с возрастом она исправится и что у меня, горемычной, тоже будет свой родной человечек, будет кому подать мне стакан воды на смертном одре. Мне и в голову не могло прийти, что однажды придет тот день, когда она сочтет меня своим злейшим врагом!..

4

Конец света не только не наступил, и мы на другой день вовсе даже и не умерли, но парадокс заключается в том, что мы почувствовали себя живее прежнего. Война, прежде чем обрушить на наши головы новые напасти, избавила от кое-каких старых: она выдернула нас из оцепенения, наша жизнь наполнилась смыслом, мы больше не были бесцельно жующими и испражняющимися животными. Чувство опасности мигом пробудило в нас и другие, которых до той поры то ли вовсе не было, то ли были, да мы о том ничего не знали. Война сблизила нас, никогда прежде я не чувствовала, что мы с Андонисом так близки друг другу, как в те первые месяцы войны. Все эти годы мы, может, и спали бок о бок, но каждый жил своей жизнью, как если бы мы были посторонними людьми, а иной раз и врагами. Теперь же я впервые осознала, как сильно он меня любил и какое доброе сердце крылось за этими его ухватками деревенщины. Каждый вечер в постели, когда он начинал причитать и вздыхать: «Что мы будем делать, Нина? Ты сама знаешь, что очень скоро деньги на счете начнут улетучиваться, и у нас не останется ничего, кроме строительных форм, что же мы будем делать?», я отвечала: «Да ладно, все живут, и мы проживем! Есть люди, у которых денег еще меньше, чем у нас, а они не счастливее, не несчастнее нашего. Кира-Экави и вовсе ничего не имеет, они живут на одну только зарплату. К тому же ты не забывай, – добавляла я, – у нас есть дом. В самом крайнем случае пустим его с молотка и съедим до последней косточки, пока буря не утихнет и не появится работа. Неужели ты думаешь, что я сберегу его для приданого моей неблагодарной дочери, чтобы она меня еще больше поносила в благодарность за это?» Тогда он в