меня это устраивало, так как холл был рядом с кухней, и там же мы собирались зимними вечерами. Холл был маленьким, и его легко было протопить. В то время он выглядел как вязальная мастерская. Мы вязали шерстяные вещи для пехотинцев. Быстро-быстро разбирались с домашней работой, и тут подтягивались жена Касиматиса, жена Кондопулоса, жена Хамхумиса, тетя Катинго и Ирини, Нота, кира-Экави со своим внуком и я, и мы сидели и вязали фуфайки, шарфы и перчатки для солдат. Бедные дети умирали от переохлаждения, воюя в заснеженных горах Албании. Мы вязали, как вязальные машины. Соревновались, кто первый свяжет рукав, кто – полочку, кто – спинку. Вязали и рассказывали истории или пели, как ткачихи за ткацким станком. Тогда появилась целая куча песен про итальянцев, которые вместо того, чтобы вторгнуться в Грецию, дождались от нас поражения на море:

Дождь заливает даже палатку,

Ни шага вперед не пройти без потерь,

Новости скажут о новом порядке,

Погода во всем виновата теперь.

Иной раз уже в нынешние времена я слышу, как их поют на 28 октября[24], и слезы наворачиваются на глаза. Меня мучает какая-то странная ностальгия по тем временам.

За всю мою жизнь никогда прежде я не вязала с таким удовольствием, как тогда. Я так набила руку, что однажды, начав утром, к вечеру закончила целый свитер. Мы приятно проводили время, и усталость была нам неведома. Только моя бездельница-дочь даже и не думала принять в этом участие, хотя бы петлю вывязала или помогла мне по дому, так нет же. Вот уже месяц, как она начала один-единственный шарф и все еще продолжала отчаянную борьбу с ним. То она делала ошибку, то у нее убегали петли, то полвязанья распускалось. И хуже всего было то, что мне приходилось бросать собственную работу, чтобы выправить ее, иначе все насмарку. Она утверждала, что это я не хочу ее учить, чтобы во всем быть лучше нее. Уже и внук киры-Экави, мальчишка, научился вязать, и даже резинку, нет, ты только посмотри на это. Да еще как ровно! Лучше, чем у нас, женщин. Мы-то вязали быстро, за красотой не гнались. Смотрели, как он держит спицы своими ручонками, ну прямо образцовая вязальщица, и покатывались со смеху.

Раз за разом сирены объявляли тревогу, но после первых недель мы перестали бегать по убежищам. Мы знали, что и речи нет бомбить Афины, из-за античных памятников. Пусть они только начнут бомбежку, мы тут же отправимся к ним и сотрем их Рим в порошок. С другой стороны, Андонис принимал снотворное и просыпался с большим трудом. И если и удавалось его добудиться, на следующий день он был совсем больным. Не говоря уже о моей дочурке, которая всегда спала так, будто она приняла все десять таблеток. Одному Богу известно, как я мучилась, чтобы ее разбудить и одеть. В конце концов я подумала: да ну его к черту! Пусть их эти бомбы падают сколько хотят, но с постели я не встану! Если просыпалась, опиралась на подушки, зажигала маленький ночник, который светил едва-едва, только чтобы разглядеть книжную страницу, и читала. А когда света не было, а это частенько случалось во время тревоги, сидела в постели без сна и размышляла: вспоминала прошлое, строила планы на будущее, пока не давали отбой, и тогда снова укладывалась и засыпала. «Ну и правильно делаешь!» – говорила мне кира-Экави, которая была вне себя из-за Тодороса. «Горе той несчастной, что пойдет за него, Нина! – твердила она. – Мне жаль ее, как никого другого, – чтоб мы обе знали! – Большего брюзги я в жизни своей не видела. Что он там терпит у себя в конторе от начальства, то вываливает на наши головы дома…» Он заставил их спать в полной экипировке, в одежде и обуви, чтобы они были готовы бежать в убежище во время тревоги. Но кира-Экави была не из тех, кто легко сдается. Она не восставала против него открыто, но когда визжали сирены, заявляла: «Берите детей и давайте-ка вперед! А я в две секунды за вами. Соберу-ка белье во дворе, а то как бы не пришли воры и не собрали все за нас». В то время было немало таких случаев. И она оставалась дома и мыла посуду или протирала пол. «Нина, ну и чего ради мне тащиться в убежище? – говорила она мне. – Если уж я лучше кого другого знаю, что мне не от бомбы суждено помереть. Только мой бедный Димитрис сведет меня в могилу, никакой бомбе это не под силу!..» – «С чего это ты так решила?» – заинтересовалась я. «А вот знаю», – убежденно ответила она и загрустила…

Как я на днях говорила госпоже Россопулу, в этой жизни не стоит раньше времени подводить баланс и записывать кого-либо в ряды редкостных счастливцев, прежде чем ты увидишь их конец. Древние были правы. Зять киры-Экави, тот, о ком она вовсе не печалилась, потому что знала, что он далеко от пекла, тот, кому завидовала тетя Катинго, разумеется, погиб одним из первых. Едва объявили войну, как его тут же мобилизовали, всего два дня как женат – и отправлен младшим лейтенантом медицинских войск в военный госпиталь в Патрах. Во время воздушного налета он как раз бежал вместе с санитаром, чтобы забрать еще одного раненого, и тут в него попал снаряд, так что ему от сих до сих – Господи, пронеси – перерубило сонную артерию.

Похоронив его и вернувшись в Афины, несчастная Поликсена собрала свои вещи и вернулась в дом киры-Экави. Свекр со свекровью не предложили ей остаться с ними. Даже когда узнали, что она беременна, и тогда не попытались ее навестить. До этого они ее терпели ради Александра, сын у них был один, и они не хотели его расстраивать. Но когда он вышел из дела, повернулись к ней спиной. Кто знает, может, в глубине души они считали, что это она повинна в его смерти. Люди иногда ведут себя чудовищно абсурдно. И в итоге бедная девочка пришла не то что к тому же знаменателю, дела обстояли даже хуже. Потому что он оставил ей не только немного денег и крошечное пособие, которые позволили бы ей и дальше жить без вечной битвы за кусок хлеба, но и ребенка под сердцем и сердце, разбитое вдребезги. Но Поликсена, в отличие от своей матери, принадлежала к тому стоическому типу людей, что никогда не жалуются на свою судьбу даже вполголоса, никогда не