она. – У него ключ от дома, и я теперь не могу попасть внутрь, черт его подери, и этого Мектаксаса, и его Молодежь!» – «Присядь-ка, – говорю ей. – Какая муха тебя укусила, что ты мечешься словно бешеная? Подожди, он сейчас придет! Ты уже повесила свои флаги?» – «Ну вот еще!» – «И что же, полицейские тебе ничего не сказали?» – «А что они мне могут сказать? Я еще на Святого Димитрия села и покрасила одну простыню да перешила ее на флаг, так у меня не на что ее повесить. Дом-то у нас почти двухэтажный. Хозяин повесил наверху свой флаг. Так что одного хватит с избытком…»

Когда стукнул дверной колокольчик, мы подумали уже, что Акис пришел, но это была Эразмия. «Ну, здравствуй, Эразмия! – говорю ей. – Где это ты пропадала столько времени? – говорила больше чтоб беседу поддержать, чем желая что-нибудь узнать. – Ну что, вернешься на Кефалонию или тут останешься?» Она пристально посмотрела на меня из-под своих густых ресниц, смерила мерзким взглядом – тьфу, чтоб не сглазила, – и как начала вещать: «Многажды я молила Всевышнего, чтобы пролил Он огнь и смолу на нечестивых, как сделал Он это в Содоме и Гоморре, чтобы сгинули с лица земли грешники и нечестивцы, и Господь внял моим молитвам… И пошлю Я на тех глад и смерть и бичевание до тех пор, пока не вымрут с той земли, что Я дал им… И узнают они, что Я есмь Господь…» Я как была, так и превратилась в соляной столп, замерла, раскрыв рот, не веря своим ушам. И когда, наконец, пришла в себя от изумления и до меня дошло, что именно она несла, сорвалась с цепи. Все, кто меня знает, всегда удивлялись моей терпимости и снисходительности. Не люблю я все эти перебранки. Даже свою дуру-дочь я чаще поношу про себя, чем вслух. Но стоило мне услышать, как это исчадие ада, корчащее из себя добрую христианку, несет этот бред в такую трагическую минуту, я взорвалась, что твой пороховой склад. Мне вдруг стали совершенно очевидны жестокость и бесчеловечность этих людишек, что считают себя ангелами во плоти. Все, что во мне столько лет копилось, наконец вырвалось наружу: «Чтоб тебя разорвало и прихлопнуло! – закричала я вне себя. – Что ты мне тут святую изображаешь! Если твой Бог должен нас извести под корень, чтобы мы в него поверили, так зажарь его и съешь! Если это – христианство, то я не хочу быть христианкой, в турчанку превращусь, перекрещусь к чертям собачьим! Черная твоя душонка! Хватит с меня, столько лет тебя терпела! Тебя и твой фанатизм! Хватит тех свар, что ты посеяла в моем дому! Ты меня рассорила с моей мамой и чуть было не развела с мужем! А теперь, прямо сейчас встала, – говорю я ей, – и пошла из моего дома! Вон! Я тебе ничего не должна! Что ты для меня сделала, за то я тебе уже отплатила, и с излишком!» Меня охватил истерический плач, без слез. Я больше не могла там оставаться. Пошла и упала в постель. У меня начался приступ удушья. Андонис, который был в уборной, выскочил, едва заслышал первые крики, но вмешиваться не стал. Никогда он не видел меня в таком бешенстве. Эразмия на секунду растерялась. Такой ярости она не ожидала. Но вскоре к ней вернулось ее хваленое самообладание. Она пошла в комнатку во дворе, собрала какое-то свое шитье. Что там валялось, свернула в узелок, сунула его под мышку, но прежде чем уйти, подошла и встала прямо под дверью моей спальни, войдя в роль еврейского пророка: «…И вот, сквернословица, Я пред тобой, говорит Господь, ибо пришел день твой и час воздания тебе… Так же, как Я сокрушил Содом и Гоморру вместе со всеми их жителями, сказал Господь Вседержитель. И да не будет здесь человека…» – «Послушай, Эразмия, – вклинилась кира-Экави и попыталась было схватить ее за плечо, чтобы оттащить от двери спальни, – ты что, не видишь, что бедная женщина не в себе? Разве ж это по-христиански – радоваться, когда видишь, что на твоих соплеменников валится такое-то несчастье? Разве ж это нам завещал Христос? Вот мне лично кажется, что…» Но Эразмия не дала ей закончить. «Не трожь меня! – завопила на нее. – Ты сама такая же! С того самого дня, как я тебя сюда привела, поняла, что ты с ней будешь заодно – неблагодарная! Да и чего, собственно, ждать от такого-то существа, как ты». – «Вот что я тебе, голуба, скажу, – взвилась уже кира-Экави. – Не кажется ли тебе, что ты что-то слишком много на себя берешь? Ты со мной поаккуратнее разговаривай, а то я сей момент схвачу тебя за волосья да оттаскаю по всем углам!..» Но Эразмия, даже не дослушав, снова повернулась к моей двери и продолжила свои пророчества: «И да не поселится здесь Сын Человеческий… и да вкусят они хлеб свой в бедности…» Я зажала уши ладонями, чтобы не слышать, но она продолжала свое извержение. «Так, Эразмия, – подключился уже Андонис, подталкивая ее к выходу, – иди уже, хватит!» Но она вырвалась и прокричала: «…и с водами они свою погибель выпьют, как была погублена этими бандами земля, ибо в непочитании все они ее населяли… и возгорится от огня… и не пощадит брата своего, что тот голодает, но оттолкнет в одну сторону, а сам насытится в другой» и так далее и тому подобное, пока не вытолкали ее на улицу.

Когда я, наконец, услышала, что калитка закрылась, снова ударилась в плач, на этот раз от угрызений совести. Мне не нравится ранить людей. Я не могла себе простить, что опустилась до уровня Эразмии, и одновременно боялась, как бы эта чертова баба не стала причиной нового охлаждения между мной и моим мужем. Но Андонис и думать забыл об этом скандале, его занимали совсем другие мысли. Он ушел, а через час вернулся с огромным восьмиламповым радиоприемником. Включил его в розетку и давай играться с кнопками, точь-в-точь как дети с новой игрушкой. Афинская станция теперь передавала военные песни. Затем последовал экстренный выпуск с трансляцией заявления Генерального штаба, то же самое мы уже слышали утром по радиоприемнику Ноты. Тогда Андонис поднялся и говорит Мариэтте: «Ну, Мари-Мариэтта, давай-ка собери все жестянки, Мари, и сетки, какие у нас есть, и давай со мной за покупками к Бухлосу… Пойду, закуплю провизии на месяц-другой, – это он уже мне адресовал, – чтобы нам было что поесть. Но ты к ним даже не думай прикасаться! Поставь в кладовку, и пусть оно там будет