Я здесь, собственно, из-за нее, – погрозил стволом карлик. – Кровь! Вы одного корня, одной буквы. Твоей кровью ее можно остановить.

Мы следили за ними. Эти рыболюбы совсем сбрендили, – голос Макабра дрогнул. Страх или зависть? – Они стали рассылать людей по стране. Искали кого-то. Сюда отправили целую армию. Вернуть тебя живым или кусками.

Почему тебя? Ты – единственный, кого они зовут Пророком. Какая-то часть головоломки. Не знаю, что сотворила с ними эта тварь, но теперь она может управлять не только карликами. Посмотри, как щедро она засеяла это поле. Что она обещала простакам? На что надавила?

Я не пожалел никого. Мы сразу решили: ляжем костьми, но не дадим тебя спруту, – Макабр поднял револьверы и взвел курки. – У меня больше нет цирка.

Проверю тебя просто, – теперь Макабр не смотрел ему в глаза, рыскал взглядом. – Этим прекрасным людям не удалось до тебя добраться. Но я имею терпение.

Бойки почти одновременно боднули капсюли. Рэнджа будто лягнула лошадь. Он отлетел к стене. Две смятые пули зазвенели об пол. По груди Ньютона расползалась тонкая изумрудная паутина. Она быстро тускнела, растворяясь в обычном цвете кожи. Рэндж кривился от боли. Но был невредим.

– Ты ему нужен, – удовлетворенно сказал Макабр, опуская курящиеся стволы. – Живой. Значит, шанс есть.

Лайт Филлсон молился телевизору.

Тот показывал что угодно, только не федеральные каналы. В какой-то момент Лайту показалось, что у него окончательно прокисли мозги, пока он не начал угадывать в происходящем на экране некую многозначительную систему.

Куски мозаики по-прежнему не складывались, но Лайт согласился на малое – смести осколки в единую кучу и уже потом разбираться, что к чему.

Строгий отец приводит дочь на ярмарку.

Лайт видит цыганку. У нее огромные лошадиные ноздри, из которых торчит седой жесткий волос. В углу рта растет зерненная, как ежевика, бородавка. Старуха пытается выглядеть отталкивающе, но образ ломают неожиданно добрые, глупые глаза. Мужчина дает ей цент. Цыганка старательно отрабатывает гонорар, мнет в руках ладошку-лодочку девчушки, как вдруг на старуху нисходит. Глаза стягивает губительной темнотой, во рту закипает желтая пена. Пальцы обхватывают запястье ребенка и чуть не выворачивают его из сустава. Отец вмешивается. Повышает голос. Перехватывает руку дочери… и падает на колени. Цыганка не отпускает его горла. Ноги мужчины скребут по земле. В глазах – мольба и боль. Страх вышел вон. Девочка бледна, но не показывает испуга. Цыганка наклоняется к ее уху и начинает шептать. Телевизор нем, но кто-то щедрый начинает водить пальцем по пыльному экрану: «Ты станешь невестой Бога. Твоя кровь смоет старый мир». Глаза отца закачены, он бьется в руке пророчицы, но каждый его рывок слабее предыдущего. Цыганка отпускает их одновременно. Мужчина падает и ломается в конвульсиях. Шрам на его виске наливается багряным пульсирующим цветом. Девочка бросается на помощь. С трудом взваливает отца на себя, пытается увести. Он отталкивает дочь, вырывает руку, бьет цыганку тростью. Лайт видит, как раскалывается кость и кровь брызжет звездой во все стороны. Женщина падает. Мужчина подскакивает к телу и обрушивает на него шрапнель ударов. Девочка рыдает. Лицо цыганки несколько раз меняет маски. Безмятежность. Торжество. Сомнение. Уныние. Смерть. Кажется, цыганка обманулась в своих предсказаниях. Отец оборачивается к дочери. Безумие дотлевает в его глазах. Он хватает ее за волосы и тащит к далекой выгнутой кромке моря.

Канал показывает одно и то же. Фильм склеен в маленькое колечко. Каждый новый просмотр не несет ничего, кроме деталей. Лайт быстро выдыхается и ищет новую драму.

Он смотрит на ночной порт с марсовой площадки парусника. Неведомый оператор слишком редко меняет ракурс, поэтому приходится довольствоваться почти статичной картинкой.

Вода светится.

В глубине мигрируют целые колонии странных организмов. Они окружают судно, вода вокруг его бортов закипает. Матросы в панике мечутся по палубе. Лайт не сразу замечает мелких существ, карабкающихся вверх по такелажу и оснастке. Они покрыты люминесцентным узором. Сотни сияющих строк поднимаются к небу. Люди, прыгнувшие за борт, начинают лупить руками по воде, вопят во все горло, а потом и вовсе исчезают, кто-то утаскивает их в глубину. Лайт видит схематичный, грубо набросанный углем на днище бочки план наступления. В глазах Лайта темнеет. Город падет. Враг из глубин ударит из каждого колодца, из каналов и прудов, едва ли не из любой лужи. Но основной удар придет из моря. Позже.

Лайт порывается выключить телевизор.

Каналы искушают его длинными костюмированными историями, но он против.

Ему физически больно подглядывать.

На той пыли, что еще осталась на внутренней поверхности экрана, знакомая рука выводит: «Липкая лента. Много. Найди девочку!»

Буквы слипаются, наползают друг на друга, но агент понимает: «Дом с заколоченными окнами. Видимость от холма».

Мириам!

Сердце Лайта едва не выпрыгивает из груди. Он подхватывает телевизор на руки и вальсирует с ним, пока не обрывает провод. Спотыкается. Пытается удержать равновесие, уже чувствуя, что роняет телевизор. Экран разлетается вдребезги. На Лайта нападает дикая паника, он рыскает по полу, пытаясь выбрать все осколки. Ему кажется, это может навредить Мириам. Среди стеклянных заусениц Лайт находит отрубленную женскую кисть. Завладев его вниманием, та переворачивается на пальцы и бредет к двери из дома.

На пороге Лайта ударило током: «Скотч!»

Рука лежала на перекрестке и ждала его, нетерпеливо хлопая большим пальцем об указательный. Аплодисменты придавали картине немного театральный привкус. Лайт приблизился к обрубку, и тот раскрутился, как волчок, указывая направление. Костяной компас.

Лайт Филлсон оценил происходящее, рассмотрел, как картину или сцену в кино, и его неприятно кольнуло, как вымышленно и коварно все выглядело со стороны. Он шел за оторванной рукой, придерживая два мотка малярного скотча за пазухой, и вздыхал, какой простой была его жизнь, когда он беспокоился лишь о деньгах и приятном досуге.

Винни наслаждался тюремным покоем по-своему.

Он обжирался им, пускал по ноздре и по вене, втирал в десны, нюхал, глотал – без стеснения вел себя, как последний торчок.

Его джанком стал сон.

Второй раз за неделю он так им обдолбался, что не чуял берегов и не мог самостоятельно выбраться из пучины.

Пара беспробудных часов сменилась нервным скольжением между грезами и явью. Винни дрейфовал, запертый в мыльном пузыре. Дыхание сбилось, как носки, и щипало за икры. Сон облепил лицо непрозрачной пищевой пленкой и полз ниже.

«Это не я его курю, а он меня!» – осенило Винни, и он начал брыкаться.