театра правосудия был занят адвокатами, сидевшими за величественным дубовым столом: барристеры – в париках и мантиях, солиситоры – в костюмах. В это утро их было гораздо больше, чем обычно. Судя по морю конских волос, видневшемуся сверху, все дублинские барристеры, которым нечем было заняться, надели свою судебную форму и, покинув Кингс-Иннс [25], заявились на Грин-стрит. Между тем более примечательным, чем сидевшие за столом, было то, что находилось на нем. Четыре искусно выполненные деревянные модели в мельчайших подробностях изображали Бродстонский вокзал и его окрестности. Самая большая из них, копия всего здания вокзала, представляла собой произведение искусства в пару метров длиной. Там даже можно было разглядеть миниатюрные версии кабинета мистера Литтла, дома Споллина и уборной, где были найдены деньги.

Температура в зале суда была удушающей, атмосфера – напряженной. Один из очевидцев позже вспоминал о «лихорадочной тревоге», которую испытывали зрители в ожидании начала процесса, как будто это была казнь Джеймса Споллина, а не суд над ним. В четверть десятого обычная болтовня резко стихла и под скрип стульев и скамеек адвокаты и зрители встали. В зале появились судьи.

В Дублинской комиссии судьи заседали парами, и в данном случае председательствовали два самых высокопоставленных судьи в Ирландии. Вместе с лордом главным судьей Томасом Ланглуа Лефроем за судейским столом находился Джеймс Генри Монахан, главный судья гражданского суда. Монахан, самый высокопоставленный католик в ирландской судебной системе, своей эрудицией и беспристрастностью вызывал всеобщее восхищение в политических кругах. Несмотря на то, что в суде ему обычно удавалось сохранять самообладание, он отличался переменчивым характером и любовью к грязным словечкам. Однажды он вышел из себя и крикнул мировому судье: «Черт побери, сэр, это все ерунда и чепуха!», что вызвало у парламентариев вопросы о его поведении.

Монахан, которому на тот момент было около пятидесяти лет, был новичком по сравнению с восьмидесятиоднолетним Томасом Ланглуа Лефроем. Потомок гугенотских эмигрантов, Лефрой был протестантом, притом чрезвычайно набожным. У себя дома в Дублине он каждый день начинал и заканчивал богослужением, на котором должны были присутствовать все домочадцы, а во время бесконечных поездок в карете по Ирландии с целью председательствования на различных судебных заседаниях проводил время за внимательным изучением Священного Писания. В это трудно поверить, но у этого благочестивого пожилого судьи с орлиным носом и париком до плеч в далекой юности был роман с Джейн Остин, и, возможно, он даже был близок к тому, чтобы на ней жениться. В 1796 году этот «чрезвычайно воспитанный, симпатичный, приятный молодой человек» стал близким другом писательницы, которая в письме к сестре сообщила, что ожидает от него «предложения». Оно так и не поступило, хотя, судя по всему, он оставил свой след в творчестве Остин: в зависимости от того, какому литературоведу верить, она взяла своего остроумного ирландского друга за основу одного из двух своих персонажей – Элизабет Беннет или мистера Дарси [26].

После того как судьи заняли свои места, а затем расселись и все остальные, лорд главный судья приказал представить заключенного суду. Напротив судей, по другую сторону от стола адвокатов, располагалась скамья подсудимых – небольшой закуток с узкой лестницей, ведущей в расположенные под ней камеры. Открылась дверь, и по лестнице поднялся Джеймс Споллин. Он выглядел хорошо, без каких-либо видимых последствий более чем месячного заключения. Вместо грубой рабочей одежды на нем был нарядный синий сюртук, темная жилетка и черный шелковый платок на шее. С самого начала было очевидно, что он проявлял пристальный интерес ко всем аспектам дела.

Процесс начинался с отбора присяжных – зачастую трудоемкого занятия, поскольку и обвинение, и защита могли оспорить назначение любого лица, которое они считали неподходящим. Более пятидесяти кандидатов были отвергнуты, прежде чем адвокатам удалось найти дюжину мужчин, которые устраивали всех. Мало того, что это должны были быть именно мужчины – закон требовал, чтобы присяжные были в возрасте от двадцати одного до шестидесяти лет и владели имуществом на обозначенную сумму, что фактически исключало всех, кроме членов привилегированного меньшинства [27]. В составе присяжных, назначенных для суда над Джеймсом Споллином, преобладали представители процветающего дублинского купечества. Старшина присяжных Уильям Тревор был успешным торговцем тканями, кожей и железом, а среди его коллег числились производители пуговиц и сельскохозяйственного оборудования, импортер одеколона и аукционист. Последний, Чарльз Беннетт, попросил судей извинить его, так как у него «сегодня распродажа, и публика будет сильно разочарована, если ее отложить». Его просьба была отклонена.

Когда с составом присяжных наконец определились, они по очереди произнесли клятву, держа руку на библии и глядя при этом прямо на заключенного. Затем судебный пристав закричал Contez! [28] судебному глашатаю, который попросил присяжных подтвердить, что все они дали присягу.

– Двенадцать добрых и честных людей, – объявил он, – встаньте и выслушайте показания.

Клерк повернулся к скамье подсудимых и велел Споллину поднять правую руку.

– Господа присяжные, – сказал он, – посмотрите на заключенного и выслушайте обвинения в его адрес. Джеймс Споллин обвиняется Короной в том, что тринадцатого ноября прошлого года он убил Джорджа Сэмюэля Литтла, совершив преступление против мира и государства. По этому обвинению он предстал перед судом и не признал себя виновным, отдав себя на суд Бога и страны, которую вы и представляете. Вам поручено выяснить, виновен ли он в этом преступлении в том виде, в каком ему предъявлено обвинение, или не виновен. Выслушайте все доказательства.

Нечасто случается, что вступительную речь на судебном процессе по делу об убийстве произносит самый высокопоставленный юрист Ирландии. Джон Дэвид Фицджеральд, генеральный прокурор, был едва ли не вдвое моложе сидящего напротив него судьи, но уже считался ведущим адвокатом страны. Его взлет к вершине был стремительным. Приобретя статус адвоката в возрасте двадцати одного года, Фицджеральд был назначен советником королевы в тридцать один, затем стал членом Кабинета министров еще до своего сорокалетия [29]. Хотя его интеллект не вызывал сомнений, прежде всего он выделялся своим пугающим трудолюбием. Он неизменно приходил на работу еще до рассвета и уже в три часа ночи был на ногах, чтобы подготовить дело, – по крайней мере, так он любил говорить своим изумленным оппонентам. В сорок один год в нем все еще узнавался розовощекий вундеркинд, двумя десятилетиями ранее заправлявший в Манстере, хотя его волосы и начали редеть, и теперь он носил – возможно, в попытке придать серьезность своим молодым чертам – жидкую седую бородку.

Мистер Фицджеральд был не из тех адвокатов, которые предаются дешевой театральности или риторическим витиеватостям. Он говорил прямо, тщательно подбирая каждое слово и буравя присяжных пронзительным умным взглядом.

– Господа присяжные, теперь я считаю своим