привычного, как низкие тучи, влажная земля и желудок, сжимающийся до размеров напёрстка. Пост выпал угловой, со мной стоял Федос, ночью выпало поспать и глаза даже не слипались. Вместо старлея Семёна, бухающего мокрым кашлем в палатке караулки, нас проверяли Серик с Плакущим.

Андрей вкатился на Первомайку яростым боевым медвежонком, всё весомее превращающимся в молодого медведя и знай себе, похохатывал, служа службу. Мы радовались, Плакущий с Бережным разменяли первый год и не бронзовели, а спрашивая за косяки с залётами — делали всё по делу, без фанатизма и справедливо.

Заметно холодало, прогноза погоды не имелось, но хотелось верить в остатки осеннего тепла, прячущегося за так себе надвигающейся зимой. Зимы тут не желалось, поговаривали, мол, та лютая, сырая и пробирающая до костей промозглостью.

Траншеи пахли землёй, за ночь остывшей и покрывшейся изморосью в мимолётно-коротком солнце. Дёрн, срезанный недавно, ещё чуть зеленел, мешаясь с серо-рыжими проплешинами старых нарезок неровными квадратами. Ветер свистел, забираясь в самые мелкие трещины, дырки и неровности брёвен поста, продираясь в углах черех отошедшие доски и делая серый день ещё темнее.

Странно, но с заставы доносилось монотонное гулкое хлопанье брезента, выгибающегося и резко возвращающегося назад под холодными порывами. Странно, ведь ветер мешал слушать заставу, гудящую нашими сменщиками, устоявшейся скучной жизнью подразделений и выцветших палаток. Палатки виднелись едва-едва, кое-где просматриваясь через проёмы стен.

— Я б щас вареников бы заточил, — сказал Федос, — с вишней.

А я ничего не сказал, сама мысль о маминых пельмешках казалась кощунственной. Пельмени, тут, посреди Дага, в самую духанку?! О таком даже думать е смей, мил человек, не смей даже думать! Особенно, если с маслом, с накрошенным зелёным луком, на широкой отцовской тарелке и под стакан молока, эх…

— Не спи, художник, еще два часа стоять, — сказал Федос, — рубит уже, что ли?

Затрещал телефон, Федос поднял трубку и потом выглянул, скорчив своей малосимпатичной рожей совершенно незабываемую морду:

— Тебя щас сменят, слышь?

— Чего?!

Сменили очень быстро. В ходе показался Серик с кем-то из пацанов третьей роты с отдыхающей смены. Они почти бежали, и это не внушало ничего доброго, просто так у нас тут не бегают, ноги не казённые, сил с лекарствами не наберёшься лечить, если что. Серик, весь красный и пыхтящий, начал почти орать ещё на подходе:

— Художник, к командиру на КПП, к тебе отец приехал!

— Манасып, ты сигарет оставь, а? — сказал Федос. — И балабаса, и…

— Пошли, — Серик толкнул меня в плечо, — фига се у тебя пахан крутой, а?! Сюда приехал.

— Не приехал, — сказал я, — чушь какая-то.

— Ничего не знаю, — ответил Серик, — тебя ждут на КПП, к тебе приехали гражданские на мерсе, всё ништяк, с тебя чё нибудь хорошее.

Серик не курил, и плевать хотел на сигареты, трубочный табак, махорку, самокрутки и даже кубинские сигары, скручиваемые из цельного листа прямо на роскошно-тугих бёдрах женщин цвета кофе с молоком, остро пахнущих пряным потом, ромом и свободой.

— Художник, — сказал лично старший сержант Иван, — в общем…

— Сигарет, балабаса, бабла и ещё чего-то хорошего, и побольше, доктор, побольше.

— Шаришь, дух, — счастливо констатировал Иван и улыбнулся собственным мечтаниям, явно включающим в себя не иначе как разноцветный «Парламент», пазырь ноль-семь ледяной «Финляндии», бич-пакеты со вкусом фуа-гра и шашлыка и, конечно же, какую-то совершенно фантастическую дембельскую кашу из сгущённого какао, пряников и сливок с клубникой пополам с засахаренными орехами. Про последние ингредиенты мне подумалось на автомате, и чуть не заржал, представив такое.

— Батёк у тебя кто? — спросил Иван. — Раз сюда приехал.

Мне жуть как надоела непонятная творящаяся дурь и, коротко, с цифрами и датами, рассказал всё, что думал по поводу нежданно приехавшего ко мне отца. Но интересно стало уже самому, тем более, идти всё равно пришлось.

— Да ладно, Художник, — сказал Серик, — ну, всё равно кто-то приехал же, чё ты?!

Спорить было тяжело, простой солдатской логикой, где равно замешалась всем нам ясная тоска по дому с родными и крохам обычной жизни, этой простой логикой Серик победил даже прорвавшуюся злость. Или, скорее, горечь, упорно прятавшуюся во мне.

Отец умер три с половиной года назад, в самом начале апреля девяносто пятого и, само собой, никак не мог приехать ко мне в Дагестан. И вопрос оставался один: а кто тогда?

На КПП стояли ротный, начштаба и комзаставы. И ещё три неизвестных мне дагестанца в компании «мерина», сливочно-белого роскошного и казавшегося гостем откуда-то из сказки.

— Вы поговорите, — сказал начштаба, — а мы пока покурим.

— Да, — сказал молодой дагестанец в дублёнке, — и немножко выпьем.

«Немножко» в количестве ровно ящика водки пряталось в багажнике, вместе с блоками «Конгресса», «ЛМ», каких-то фруктов, упаковки полторашек лимонада и чего-то ещё.

— Привет, — сказал без киношно-кавказского акцента взрослый дагестанец, — я Али. А это — письмо от мамы.

— Али?

Он кивнул. Тут-то всё встало на свои места и обрело логику, смысл и реалистичность. Али учился с мамой в институте в Москве, Али желал жениться на ней, но традиции и слово старших есть традиции и слово старших. Али отучился и уехал в Махачкалу, а мама вернулась в наш крохотный Отрадный. А хорошие отношения, как оказалось, остались и про них-то стало ясно по «мерседесу», его багажнику и, куда важнее, словам немолодого и очень серьёзного дагестанца, пахнущего одеколоном, кремом для бритья и табаком.

— Куришь?

— Курю.

— Кури, слушай.

Я закурил и стал слушать.

Товарищи командиры о чём говорили с молодёжью, приехавшей с уважаемым человеком, откуда-то нарисовался один из омоновцев с поста перед въездом на заставу, все смеялись, дымили, выпивали и закусывали, пользуясь случаем, наслаждаясь моментом и беря у жизни всё возможное здесь и сейчас.

И никого не интересовала моя персона, такая важная и такая нужная, что из-за неё кто-то приехал с самой Махачкалы.

— Сейчас могу с села сделать звонок в наше МВД и ты уедешь со мной, станешь служить в махачкалинском ментбате. Первое время поживёшь у нас, в казарму будешь приходить в понедельник, потом сниму квартиру. Мама с сестрой приедут.

Ему верилось и даже не сомневалось. СССР и воспитание сделали своё дело, у двух взрослых людей не срослось в студенчестве, но мне-то оно уж точно оказалось лучше, иначе меня бы и не было. А сейчас передо мной стояло прямое доказательство нержавеюще-старой любви. Ну, либо уважения с дружбой, если такие случаются у женщин с мужчинами.

— Поешь, покури, подумай, — Али кивнул и отошёл к своим. — Время есть.

Курить начал в одиннадцатом классе, как закончился мой баскет. Девяностые, наши лёгкие