— Это «Der Meerjäger… Морской охотник» — доложил матрос верхней вахты, тот, который, собственно, и заметил в лунной дорожке чёрный контур катера. Заметил с рубки всего минут пять-шесть назад, но за эти минуты U-18 успел, оставшись незамеченным, погрузиться на перископную глубину.

Точно такое же желание — оставаться незамеченным — похоже, владело и капитаном «Малого охотника».

— Сам вижу… — буркнул Гельмут, но без раздражения и даже без обычной подчёркнутой флегмы. Можно сказать, по-домашнему. — Его-то мы как раз искали.

Настроение немного улучшилось.

В этом походе U-18 чуть не пострадала от своего же самолёта БФ-138. Дело в том, что на рубке U-18 была нарисована большая красная звезда, которую раскалывает торпеда. Увидев звезду и не заметив торпеду, лётчик расстрелял свою же субмарину из пулемётов. Розенфельд успел и сумел погрузиться, но рубку подлатать всё же придётся.

«Впрочем, может, оно и счастливый случай? Никто не пострадал, а в штабах кригсмарине умеют пользоваться случаем. Отчего же обещанный отпуск не совместить с вынужденным приколом? Может даже, в Констанцу идти придётся…»

— Сам вижу, — повторил Розенфельд.

Видел он, что без единого огонька посудина колыхалась на пологой волне, как дохлая осетровая туша — пузом кверху, выставив заострённый нос, и без малейших признаков жизни. Ни в рубке, ни у зенитной пушки — никого, ни у кронштейна бомбомёта…

— Они притаились… Может, ждут кого-нибудь на берегу? — прозорливо заметил акустик, напрасно щупая безжизненные шорохи эхолота в поисках машинного ритма.

— Я моряк и в прицеле вижу вражеский корабль… — усмехнулся Гельмут, вынув лицо с красноватым оттиском из маски окуляра, словно для того только, чтобы сделать реплику в сторону. — На этом точка.

Точку он поставил, вдавив большим пальцем кнопку подтверждения, и, вернувшись к перископу, скомандовал:

— Первый аппарат… Огонь!

Через полтора десятка секунд оранжевая вспышка разбросала по чёрным волнам мгновенную огненную рябь, ожившую, словно угли от порыва ветра.

— А теми, что на суше, пусть занимается полевая жандармерия, — удовлетворённо констатировал капитан-лейтенант Розенфельд, потирая отекшее в маске лицо. — На то она и полевая…

На старой севастопольской дороге

Полевая жандармерия обнаружила брошенный бронетранспортер на старой севастопольской дороге только к вечеру, когда стемнело и багровый сполох на каменной стене обрыва наконец стал заметен издали.

Словно гигантское обугленное насекомое, задрав рычаги полуосей, как лапки (членистые гусеницы ссыпались), «шверер» коптил резиной катушек на дне скальной расселины. Расселина открывалась к морю и оттого копоть змеилась между скал, как в дымоходе, — сразу и не приметишь.

— Ищи их теперь хоть с собаками… — махнул рукой оберлейтенант Габе, оглядываясь на сумрачный вблизи и уже иссиня глухой в отдалении горный лес.

Не туда смотрел…

Меж скал у берега морского

По древнему пересохшему руслу, змеившемуся в тесной расщелине, разведчики вышли к морю. Догадаться об этом можно было только по духу гнилой травы и вздохам неспешного прилива, шипящего в гальке, — стемнело.

Прикрыв горстью плоский немецкий фонарик, лейтенант Новик несколько раз прижал пальцем жестяную скобу выключателя. Белый мертвенный огонёк, вблизи не ярче древесной гнилушки, озарил только его ладонь, но со стороны моря он должен был быть виден издали. Достаточно яркий огонёк для того, чтобы его заметили с «Морского охотника».

МО-137 должен был прийти за разведчиками в точно назначенное время и в точно указанное место. Тем не менее напряжённо вглядываясь в ночной мрак, со временем привычно разделившийся на фиолетовый пласт моря и иссиня-чёрный полог неба, никакого ответного огонька Новик не заметил.

Впрочем, некоторое время его могло и не быть.

Саша оставил пружину включателя в покое. Некоторое опоздание МО-137 оговаривалось, на всякий рискованный случай. Вдруг какое-то непредвиденное оживление случится на берегу или катер береговой охраны поблизости…

Но никакого оживления и не видно было. Да и как ты его увидишь, — крохотная дельта горного ручейка за века вытравила в скалах бухточку, наглухо закрытую со всех сторон каменными громадами. Не видно и не слышно.

Ничего не уловил Новик, напряженно вслушиваясь в мерное дыхание моря, ворочавшегося, как огромный зверь где-то рядом — кажется, руку протяни — и нащупаешь его смоляную шерсть. Но в темноте только белёсый зигзаг пены проявится во мраке на секунду — и снова растает на чёрной гальке. А она только и скрипела мерно под накатом волны. Да ещё послышался вдруг протяжный негромкий стон за спиной, в узловатых дебрях подлеска…

Лейтенант обернулся на стон, несколько удивленный.

Всю дорогу, сколь беспощадно ни трясло в кузове броневика раненого Войткевича, Яков разве что сухо матерился сквозь зубы, но не стонал.

Встретившись взглядом со своим адъютантом — вернее сказать, заметив блеск его белков в синем сумраке, — Новик отдал фонарик Кольке Царю.

— На. Моргай «Готовность» с интервалом в минуту. Пойду, гляну…

Подсунув для верности под самый нос запястье с наручными часами, Колька уселся на гальке, попеременно поглядывая на невидимый горизонт и на круговое многоточие фосфорных меток на циферблате.

— Что там с Яковом? — вернулся Новик к выходу из расселины.

— «Чего и вам желаю»… — прозвучал из темноты ответ со знакомой хрипотцой и тем более узнаваемой иронией.

— А чего тогда стонешь, как на толчке? — проворчал Саша, нащупав под собой корягу плавунца и присаживаясь.

— Это не я! — фыркнул Войткевич.

Новик перевёл недоумённый взгляд на боцмана, белевшего подле седыми старорежимными усами:

— Вы что, Кудрявцева живьём закопали? — поморщился лейтенант…

Златокудрый Лёшка Кудрявцев, «херувим», умер почти сразу же, едва угнанный бронетранспортёр прогрохотал по булыжным улочками верхнего Гурзуфа и вырвался на старую прибрежную дорогу, походя разворотив немецкий блокпост — только полетели мешки с песком и щепки полосатой будки. Умер, так и не сказав ни слова, не застонав даже, только перестал шевелить посеревшими губами, словно закончил покаянную молитву.

Как ни крути, несмотря на подкупающую внешность херувима-переростка, Лёшка славился талантом так угомонить ножом немца, что тот и не понимал, как поступал в резерв Барбароссы, да и голыми руками мог к вратам небесным направить. Только шея фрицева хрустнет: «Guten Tag, Apostel Pjotr, а как я здесь очутился?» Хотя вряд ли Лёшка за немца милости Господней просил, дело служивое…

А вот за то, что сызмальства за батькой увязался скотину резать по всей округе, хоть тот его и отваживал поначалу от живодёрства крапивой, — это могло быть.