кровати, словно монахиня. – Это не может ждать. – Она поворачивает голову.

Диамант тоже здесь, стоит в лунном свете.

– Совсем скоро вас могут выпустить, – шепчет он. – Это наша последняя возможность узнать правду.

Я сажусь.

– Мало того, что я все потеряла? Я не хочу больше ничего знать.

– Ну что же вы, Мод. – Такер садится рядом со мной на кровать. Она кладет мне руку на плечо. – Вы были такой храброй, и мы почти дошли до конца.

– Еще один сеанс, я обещаю, и все закончится. – Диамант пододвигает стул и садится. – Нам не нужно спускаться в подвал. Мы можем провести его прямо здесь.

Кольцо уже раскачивается перед моим лицом. Какое же оно яркое, словно искра лунного света – такое яркое во мраке. Внутри все кричит мне, чтобы я не закрывала глаза, не шла туда, но я должна – в последний раз, и Такер здесь, она держит меня, я в безопасности. Да, с ними двумя я в безопасности.

Я просыпаюсь в той же темной комнате, с той же полоской света на полу, но что-то изменилось. Этот запах, будто запах ржавого металла.

Я сажусь. Мой ребенок. Где он? Я обхватываю живот.

– Где ты?

Толчков нет. Ничего.

Значит, ребенок родился? Но тогда куда я его положила? Здесь так темно, что он может быть где угодно. Я стараюсь не дышать и различить другое дыхание – маленького, крохотного существа. Ничего.

Засовы сдвигаются, и входит медсестра. Наверное, это она его забрала, но она появляется в комнате с пустыми руками.

– Что вы сделали с моим ребенком? – говорю я.

Она хмурится.

– Мой ребенок. Я не могу его найти.

– Нет никакого ребенка, – говорит она. – Пуповина обмоталась вокруг шеи. Она и удавила ее.

Так и вижу эту серую веревку вокруг этой бесценной шейки.

– Это была девочка?

Медсестра наливает какое-то лекарство в мензурку и подносит ее к моим губам.

– Лучше забудь обо всем этом.

– Забыть о моем ребенке? Я никогда ее не забуду. – И сон наваливается на меня.

Дверь заперта, в комнате темно. Если бы я могла видеть небо, дневной свет, возможно, я могла бы думать. Вместо этого я забываюсь сном, похожим на беспамятство, который прерывают внезапные, словно острая боль, кошмары, от которых я просыпаюсь в поту.

Медсестра снова здесь, она принесла еду и лекарство. Она моет меня, проверяет у меня между ног, цокает, затем перевязывает мне грудь.

– Это чтобы не было молока, – объясняет она.

Но это не помогает. Молоко все прибывает, пропитывает повязку. Каждый раз, как она снимает ее, молоко брызгает на нее, на пол, повсюду. Его так много. Впустую, все это потрачено впустую.

Откуда-то доносится плач.

– Это мой ребенок плачет?

– Это кот.

И снова плач – на этот раз крик дольше и меньше похож на детский. Она права. Просто старый кот гоняет мышей. Она перевязывает меня еще туже, чем раньше, так что я едва могу вздохнуть.

– Завтра тебя увезут.

– Увезут? Но куда?

Она молчит.

– А как же мой ребенок?

Она смотрит на меня.

– Умер. Сама знаешь. Видела же ее, помнишь? Серое безжизненное тельце?

Да. Да, конечно. Моего ребенка больше нет, она мертва. Моя маленькая Вайолет. Исчезла, словно я и не носила в себе семени, из которого выросли ручки, локотки и ножки. Исчезла, словно ее и не было, словно Гарри никогда не целовал меня, не обнимал, не любил.

– Давай-ка без этого, – ворчит сестра, и я понимаю, что плачу. Она прикладывает тыльную сторону ладони к моему лбу. – Это все лихорадка.

– Я все время забываю, что она мертва, – произношу я сквозь слезы. – Все забываю.

Она протягивает мне чашку с горькой жидкостью коричневого цвета.

– Выпей это, станет полегче.

– Да. – Я послушно выпиваю лекарство. Выпиваю его и засыпаю.

Я просыпаюсь посреди ночи от какого-то звука – что-то скребется у двери. Это засовы. Кто-то сдвигает их – медленно и тихо. Сестра никогда не приходит ночью. Гарри наконец-то пришел за мной? О, пожалуйста, пусть это будет он. Может, наш ребенок у него. Да, она должна быть у нее. Наверняка она спит у него на руках, цела и невредима, он передаст ее мне, а потом мы втроем будем счастливы. Сердце замирает при одной мысли об этом.

Дверь приоткрывается. Отчего же он так медлит? Почему колеблется? Я стараюсь не дышать и вглядываюсь в темноту. Это он? Правда?

Нет, силуэт слишком низкий. Но это мужчина.

Нужно подняться. Нужно, но я так слаба.

– Это моя комната, – говорю я. Этот человек ошибся комнатой и сейчас уйдет к себе. Нет, он не слышит меня и входит, закрывая за собой дверь. Что-то в этих скрытных повадках, медленной и нерешительной походке заставляет кровь стыть в жилах.

– Прочь отсюда!

Он приближается ко мне, к моей кровати, и я узнаю эту походку. Я знаю ее.

– Нельзя, чтоб ты трепала языком, а? – говорит он, и я вспоминаю, что он со мной сделал.

Кровь стучит в висках. Пусть это будет всего лишь очередной кошмар. Пожалуйста.

– Нельзя, чтоб ты проболталась госпоже.

– Я не проболтаюсь. Ни слова не скажу, правда.

Он смеется, но ружья у него с собой нет. Он забыл его. Он думает, что я не способна постоять за себя, но он ошибается. Как же он ошибается.

Я откидываюсь на подушку, подношу руку ко лбу.

– Я так слаба, помогите мне!

Подходи. Давай же. Давай подойди и узнаешь, как я беспомощна. Вот так. Еще ближе.

Он нависает надо мной.

И еще ближе. Дай мне заглянуть в эти холодные глаза, как у мертвой рыбы – такие холодные и полные ненависти.

Он склоняется надо мной, а вот и они – черные дыры, окна в его душу, влажные и податливые. Влажные и податливые – когда мои пальцы с силой вонзаются в них.

Господи, как же он вопит, этот крик и мертвого подымет.

Я бросаюсь к двери, пока он вопит, как недорезанная свинья, – все визжит и визжит. И не смолкает. Я вылетаю из комнаты и уже мчусь по ступеням.

Это место мне знакомо. Двор Эштон-хауса. Все эти месяцы я провела над