им фраза, риторическая пустота. Но если бы она стала той, что находится с ним рядом, она бы разъяснила ему, что это значит. Если бы ей вернули ее прежнее место, место ее славы, она нашептала бы слова любви в ухо царя, в ухо его Великого Министра, в каждое ухо в стране. Она сделала бы это делом своей жизни, жизни, которая еще будет продолжаться, хотя с ее начала прошло уже почти двести лет.

Но ведь она может сделать это в любом случае, разве нет? Когда-то прежде она нашептала целому городу. Так почему бы ей просто не пойти дальше и не распространять это Евангелие любви, если это, как она себе сейчас призналась, ее самое заветное желание?

Место ее славы. Или это все из-за славы, из-за нее она утратила равновесие? Не ее ли она на самом деле ищет, и это после всего, что случилось с ней за все это время? Стремление к новой славе, маскирующееся под желание заполучить не особенно желанного мужчину и его корону?

Она была вынуждена признаться себе, испытав при этом стыд, что именно этот ответ, по всей видимости, был верен. Не только Зерелда Ли провела в изгнании долгие годы, не одна она искала сопричастности и своего рода признания. Но Зерелда Ли почти ничего не знала о Биснаге, помимо того, что рассказывала ей ее мать, а ее матери было известно лишь то, что дошло до нее через множество поколений. У нее не было здесь живого опыта, и она, естественно, жаждала обрести его, как голодный пищу, но будем честны: голодна та женщина, которую не кормят.

Пампе Кампане же, напротив, было известно все. Она знала, что ей пришлось сделать для того, чтобы Биснага стала такой, как есть сейчас, помнила и горечь лесного изгнания. Иметь что-то, а потом потерять, думала она, гораздо хуже, чем не иметь этого никогда и не знать, что это такое. Она хотела, чтобы все вернулось: чтобы в ней опять видели чудесное создание, которым она являлась – земная женщина, в теле которой поселилась богиня, – которая сотворила империю из мешка с семенами, нашептала в ее уши историю и таким образом сделала ее реальной. Она хотела усесться наедине с царем и поведать ему истинную историю его царства, рассказать, что играла ключевую роль в его создании, и заставить его поверить, что эта история – не просто сказочка, которую на протяжении двух сотен лет передают друг другу, что это истина и она воплощена в женщине, рассказывающей ее ему, женщине, которая выглядит не старше тридцати семи, но на самом деле недавно отметила свой стодевяностолетний юбилей. Это было бы лучше, чем корона. И если вслед за признанием ее той, кто она есть, последует любовь, любовь царя, а быть может, и народа, если ей предложат корону, что ж, она с радостью примет это все в качестве своего рода миропомазания.

Она ругала себя за тщеславие.

В комнату ворвалась Зерелда Ли, она одновременно смеялась и плакала на бегу.

– Не быть мне царицей, – рыдала она, – но младшей царицей я стану! – Из потока ее слов, рыданий и хихиканий Пампа Кампана узнала о ее политическом поединке с Тирумалой из Срирангапатны. – Но мне плевать, ведь она, похоже, ведьма, разве нет, если для нее единственный способ заполучить мужа – какое-нибудь хладнокровное политическое соглашение, не очень-то романтично, верно, и кому вообще есть до нее дело, он же привел меня в самую личную из всех его личных комнат и сказал мне, что я – его единственная и истинная любовь, сказал, что бог любви выпустил все свои пять стрел и все пять попали в него, а это значит, что он будет любить меня до конца жизни, это так прекрасно, и он был таким, таким искренним.

– Ясно, – сказала Пампа Кампана, раскрывая молодой женщине объятья, в которые она тут же бросилась. – Ну, я тебя поздравляю.

– Младшая царица – это же все равно царица, – всхлипывала Зерелда Ли в плечо Пампе Кампане, – правда же?

– Разумеется, – подтвердила Пампа Кампана.

Зерелда Ли вытерла глаза.

– Ты знаешь о пяти стрелах Камы? – спросила она все еще немного плаксиво.

– Да, – ответила Пампа Кампана, но этот ответ не остановил молодую женщину.

– А я не знала, – призналась Зерелда Ли, – но он так прекрасно мне все объяснил. Он сказал, что стрела, украшенная белыми лотосами, Аравинда, попала ему в сердце, и он почувствовал себя воодушевленным, молодым и счастливым. Вторая стрела, Ашока, украшенная цветами одноименного дерева, угодила ему в рот, и он начал кричать от любви. Третья стрела, с нарисованными на древке цветами мангового дерева, Чхута, пронзила его мозг и заставила сходить с ума от обожания. Четвертая стрела, с цветами жасмина, Навамаллика, попала ему в глаз, и после этого, когда он смотрит на меня, то видит такое мощное сияние красоты, какое излучают только величайшие богини. А пятая стрела, та, что с голубыми лотосами, Нилотпала, попала ему в пупок. На самом деле, как он сказал, неважно, куда именно попадет в тебя пятая стрела. Где бы она ни оказалась, она наполняет тебя любовью, ты чувствуешь, что тонешь в море любви и все, чего ты хочешь, – утонуть в нем.

– Очень красиво сказано, – согласилась Пампа Кампана. – Теперь я вижу, почему этот рассказ так глубоко тебя задел, словно это в тебя попали эти стрелы.

– Думаю, в меня они тоже могли попасть, – отвечала Зерелда Ли, – но поскольку я тогда не знала ни про бога любви Каму, ни про его лук из сахарного тростника, я могла этого не понять.

Пампа Кампана сделала над собой усилие, чтобы промолчать, и лишь слегка улыбнулась загадочной улыбкой. – Ты счастлива за меня? – вопрошала ее пра-пра-пра-пра-правнучка.

– Ты должна быть счастлива. Мне нужно, чтобы ты была очень сильно за меня счастлива. Чтобы ты была в экстазе.

Я должна ей все, подумала Пампа Кампана, моя родная дочь сказала это перед своей смертью, а потом ее дочь, и дочь ее дочери, и так дальше. Так что я все ей отдам. Слава принадлежит ей. Ради нее я отойду в сторону, останусь в тени, просто Пампой, усвою, что глубинный смысл любви – отречение, отказ от собственной мечты во имя осуществления мечты любимого человека. К тому же я устала наблюдать за тем, как те, кого я люблю, стареют и умирают. Оставим смертную любовь для смертных. У бессмертных есть лишь они сами.

– Я в экстазе от счастья за тебя, – произнесла Пампа Кампана, крепко