камня, возле губ залегли упрямые складки, а в глазах заплясали далекие огоньки. – Вы забываете все время, что у меня за спиной было. Если вас бы в такую же ситуацию поставить, вы бы тоже ни секунды бы не колебались, можете мне на слово поверить. Это же всплески были, о которых я вам сейчас говорю: страх, мысли всякие разные дурацкие. А в глубине души-то я знал: у меня только вот этот вариант и есть, чтобы живым остаться да еще и в рассудке здравом. И чем больше момент начала приближался, тем страшнее мне становилось вроде бы как, а с другой стороны – легче. Знаете, – он задумчиво пожевал губу и нахмурился. – Я песню одну слышал когда-то, бардовскую. Автора не помню, а вот название на всю жизнь в памяти осталось… И текст… «Молитва десятого» называется. Фабула там в том, что после поражения римлян от Спартака Красс – полководец римский – приказал войска свои за поражение наказать. А времена-то жесткие были, вот он и велел децимацию устроить. Обычай это такой, когда каждого десятого казнят, – Павлик мрачно кивнул тихо присвистнувшему собеседнику. – Причем, что характерно, вообще никто не разбирался, кому жребий такой выпадет – трусу, который от рабов драпал, или герою, который один врага в бегство обращал. Выпало десятым быть – будьте любезны! Шаг вперед – и голова долой, – он сделал рукой характерный жест усекновения и повел плечами. – Вот песня про это и есть. А слова – как будто от лица солдата, который этот счет слышит. Первый, второй, третий – все ближе и ближе к нему… А он только стоять и молиться может, да краем глаза еще видеть, кого пронесло. С этим – кусок хлеба вчера ломал, с этим – плечом к плечу в строю одном бился, всех ведь в лицо, как родных, знает. А мысли у него и чувства, сами понимаете, какие! Будь ты хоть тысячу раз герой, а тут – судьба слепая! И вот к нему счет подходит: шестой, седьмой, восьмой, девятый… А бард этот, который песню поет, как за душу прямо взял клещами, до того точно все передать сумел! Вот там и слова эти, про которые я вспомнил сразу, как вы про титана опять говорить начали, – Павлик снова поежился и прикурил новую сигарету. – Сколько лет прошло, а слова на всю жизнь запомнил: «Слышу – десятый! В строю возникает пробел, кто-то смеется. Выхода нет, поневоле становишься смел, что остается? Я – не десятый! Я вижу небес синеву, больно от света. Боги, скажите теперь, для чего я живу? Нужно ли это?» – губы Павлика задрожали, глаза подозрительно заблестели; он украдкой промокнул их и с силой затянулся. – Я очень тогда живо представил себе это все. Еще вчера после битвы богам хвалу возносил, что жив остался, а сегодня – вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Команда, расчет короткий, и всей жизни – на десять этих откликов: первый, второй, третий… А когда номер твой – десять, и надежда вся твоя, и жажда жизни – как во вспышке короткой, сгорает все… Вот и – «выхода нет, поневоле становишься смел, что остается?» Вот, Игорь Сергеевич, моя ситуация – один в один! Выхода нет, и смелым ты поневоле становишься, а не потому что титан или еще там кто, – некоторое время оба молчали. Возле прудика деловито сновали утренние воробьи, рыбки в пруду веселыми стайками гонялись друг за другом. Утро нового дня надвигалось на ресторанный дворик неумолимо, а солнце вот-вот должно было осветить его своими первыми лучами. Наконец Павлик нарушил затянувшееся молчание. – Вот так вот, короче, все у меня и было. И у вас, если вас прижмет по-настоящему, можете не сомневаться, один в один все повторится. И съедите все, что нужно, и выпьете, когда припрет так, что выхода в принципе нет…

Щека Игоря Сергеевича непроизвольно дернулась, да и сам он внезапно резко помрачнел.

– Может быть, Павел. Вполне допускаю такой исход событий. Впрочем, – он кивнул своему визави, – вы от истории-то не отвлекайтесь! Как церемония ваша проходила?

– Вначале съели грибов этих. Что интересно: когда порцию мне шаман отмерял, колдовал он чего-то очень долго уж. То так на меня посмотрит, то этак. Потом тряхнул головой, жменю мне высыпал в ладонь – ешь, мол, давай! А сам перо из шляпы своей вынул да давай им то вверх махать, то вниз, то по сторонам всем. И говорит постоянно что-то по-своему. Я уж Анатолию шепнул: переводи: мол, мил человек, может: чего важное дон шаман вещает! А он, Анатолий то есть, мне в ответ: не по-испански это, дескать, на своем, на индейском наречии товарищ шаман разговаривает. Но смысл – в помощь призывает всех. И сверху, и снизу, и со всех сторон. А я сижу, грибы эти жую, – Павлик хмыкнул. – Только прожевал, водой запил, а шаман как заголосит со всей дури! Я чуть не обгадился со страху в тот же момент! А это он запел, оказывается. Поет, притопывает, на него свет от костра падает, на лицо его – ну чистый демон! Да еще в одежде этой расписной, – он некоторое время помолчал. – Потом вокруг костра пошел кругами. В одну сторону, в другую… Идет и поет. Минут десять, наверное, голосил, потом улыбнулся нам и говорит что-то. Анатолий мне переводит: дескать, точно, собрал всех помощников своих, сейчас все будет у нас в ажуре! А я бы засмеялся, конечно, при других обстоятельствах-то, а тут и не до смеха. Да и грибы еще действовать, по ходу, начали, – он снова надолго замолчал, потом встряхнулся и кивнул притихшему собеседнику. – Тут можно до завтра рассказывать, как развивалось все, но к делу оно отношения не имеет особого, поэтому я лучше покороче. А покороче: сказалась, конечно, на всей церемонии гулянка моя! – Павлик сокрушенно покивал. – Еще как сказалась. И девчонки, и напитки. Энергии во мне, как в презервативе использованном, уж простите за такую анатомическую подробность, осталось. И если бы не товарищ шаман, накрылось бы все медным тазом, не успев начаться. Первые полчаса все вроде как по нарастающей, шло. Голова гудит, вялость какая-то, тошнота. Я уже прикладываться начал, но дон этот как рыкнул на меня, я аж взвился с земли! А он углей из костра нагреб, один на тарелочку какую-то выложил и насыпал на него чего-то своего шаманского: то ли травки какой, то ли еще чего. Дым повалил, но запах! М-м-м… – он причмокнул губами. – Копаль эта