штука называется. У нас в церкви – ладан, а у католиков копалем этим пользуются, как потом Анатолий мне объяснил. Окуривают демонов злых, – он криво усмехнулся и прикурил очередную сигарету. – Но вот тут меня как заклинило. Если вначале уплывать куда-то начал, то теперь будто колом встал процесс весь! Сижу, как пьяный. И встать особо не могу – ноги не держат, и в голове туман какой-то, а так вроде бы и тут я. Анатолий на меня поглядывает, шаман присел, трубку набил свою, мне дает: на, мол, причастись. А мне уже пофиг было – курить, пить, есть еще что-то… Затяжку сделал, а меня – как косой, с ног! Вот, Игорь Сергеевич, у него этот табак там и был, который индейцы курили на церемониях своих. Верите, нет ли, но разница – как между игрушечной машиной и настоящей! Крепость такая, что голова в миг кругом идет. Я только на четвереньки приземлиться успел: стою, света белого не вижу, а гражданин шаман в мешок свой полез и бубен наружу тащит. Бубен, бубен, – повторил Павлик, заметив улыбку собеседника. – Какой же шаман без бубна! Вот, пока я от затяжки отходил, он как дал в него! Опять же, хотите – верьте, хотите – нет, но меня от этого звука окончательно с копыт срубило. На бок завалился, на костер гляжу, а шаман с этим бубном в пляс у костра пошел. По кругу идет, в бубен бьет, а сам на меня внимательно так смотрит! И тут въехал я: он меня этим бубном как зацепил, право слово! Я уже и терять связь с миром начал, а бубен все звучит. То громче, то почти как шепот прямо, но тянет меня за собой. И тут опять – такой ужас, хоть сразу в петлю! Я вдруг понял, что сейчас прямо на том поле окажусь! И главное понял: не уйти мне с поля того теперь окончательно. Все, финиш – там и останусь навсегда. Как у легионера этого в песне: вот он конец твой, десять счетов этих, а потом – вечная ночь гражданина Гамлета… И я будто бы рывок собрался сделать, подняться, чтобы и кошмар этот враз прекратить, а дон Крескеньсио ко мне подскочил и пинка мне легкого как даст! И ногой еще прижал, чтобы я даже дернуться не мог! Ну, думаю, вот мне окончательный конец и пришел. На Анатолия только успел посмотреть, а у того глаза бешеные, но сидит ровненько, в процесс не вмешивается, собака страшная. И сказать я ничего вообще не успел, как меня очередным ударом из этой реальности дон шаман начисто выбил, – Павлик снова замолчал на минуту, а потом виновато взглянул на своего визави. – Игорь Сергеевич, а можно я текилы немного закажу? Вы чего плохого не подумайте, только сейчас самое сложное в рассказе моем пойдет, и душа просит прямо чего покрепче.

– Да бросьте, Павел, вы извиняться, право слово! – махнул тот рукой и позвонил в колокольчик. Рамзан почтительно выслушал заказ и моментально исчез. Через некоторое время на столе появился графинчик с текилой, лимон и чайник свежего чая. Павлик, благодарно кивнув, принял стопку из рук Игоря Сергеевича и восхищенно причмокнул губами.

– Вещь! Аж мозги на место встали сразу! – он аккуратно поставил стопку на стол и кивнул головой. – Одну вещь я вам сказать забыл. Когда уже церемония начиналась, успел мне Анатолий шепнуть накоротке: попадешь, мол, туда, проси Духа тебе помочь. Чтобы, дескать, сразу одним махом с проблемой этой разобраться. Я у него пытать начал: у кого просить то, собственно, да кто такой – Дух этот, а он только рукой махнул. Дух, говорит, бог или разум космический – какая пес разница! Главное – от всего сердца проси! Тогда, мол, толк точно будет, услышит Дух этот просьбу твою и вмешается в процесс. Ну, я как начал под бубен этот уходить, так последнее, за что схватился, – за совет этот. Сознание гаснет уже, а я как кричу мысленно. Дайте, говорю, сукины дети, понять и разобраться, что это, зачем, почему со мной именно! А основная просьба была – прекратить это все, – Павлик закурил сигарету. – Это я уже очень искренне просил, уж можете мне на слово поверить! Ведь не верил ни во что, а просил искренне! Вот же, как оно на свете-то бывает!

Он надолго замолчал. Игорь Сергеевич терпеливо ждал, потом не выдержал:

– Не томите, Павел! – с легкой усмешкой попросил он. – Да и вам, по-моему, легче будет!

– Угу, – тот кивнул, – наверное… Я вообще тогда почти ничего не запомнил: этот мир будто исчез. Только проваливаюсь куда-то все глубже, как будто уплываю. Медленно так, постепенно… Картины какие-то перед глазами встают, и я уже не здесь – там… А где – там, и не спрашивайте! Просто не помню! Только помню: много там чего было, и все – по-настоящему! Будто бы я там жизнь живу какую-то, и не одну, может, – он на миг задумался. – Даже, скорее всего, не одну… Но факт фактом остается: что там происходило, долго ли это все продолжалось – тайна для меня, мраком покрытая! А потом – как щелчок какой, и – оно! Поле то, грохот очереди пулеметной, стихающий… Запах земли, травы… Солнышко, небо синее и весеннее! Я однажды рассказ один про Колыму читал или повесть, не помню уже… Так там утро описывалось, в лагере, имеется в виду, и один зэк так про себя думает: «В такой день помирать легко!» А там, – Павлик зябко повел плечами, – черно на дворе, ветер и мороз под сорок! Вот я над этими словами и подумал: в такое утро, наверное, действительно помирать легче! А если ты еще и зэк бесправный, – он махнул рукой. – Но вот в моем случае – так с точностью до наоборот, на сто восемьдесят градусов, как в народе говорят… В такой день весенний помирать вообще никак невозможно! Это безумие просто какое-то, противоестественное! Пташки эти в небе орут, как тишина установилась… Им что пулемет, что ганс этот на колокольне – все по боку и по фигу! У них – весна, любовь и продолжение жизни… А у нас – два дня войны уже как нет, мыслями – все дома, а на деле – пара минут до «В атаку!» последнего… И исход, он такой ясный и очевидный: слетятся пташечки свинцовые с колоколенки на грудь твою, отбросят назад – и все… Конец фильма, как говорится… Вот от безумия этого в тысячу раз еще