страшней смерть принимать! Впрочем, тут я не скажу вам, что про это все там, на поле, думал. Там, пожалуй, не было мыслей всех этих, одни эмоции просто… Ужас, боль, страх… Животный ужас, и животный страх. Причем, не человеческий, а именно животный… И запах земли этой… А еще, – у него задрожала губа, – жук или пес его знает, как он называется правильно… Я пальцами в землю зарываюсь, только на миг застыл, а по пальцам – шевеление какое-то… И тварь усатая такая и мелкая на ладонь мою заползает… Я смотрю на нее краем глаза, и у меня как будто что-то внутри надламываться начинает от всего этого. Ей, твари этой мелкой и черной, жить, а мне… Птички, трава, солнце, небо весеннее… Все это живое и жить будет, а я, – его губы задрожали еще сильнее. – А я уже знаю, что – все! Конец мой, каким бы он ни был, вот на этом поле весеннем и состоится, под солнышком этим ласковым да под крики птах в небе бездонном. И – ни отсрочки, ни вариантов… Сошлись, как говорится, пути и дороги в одну точку… А она, точка эта, – и альфа, и омега… И жизнь, и смерть, и начало, и конец – все в ней. Все в ней, но только пока. Пока Карпатый Иван Кузьмич свое «В атаку!» не прокричит… Вот тогда время и замерло, – Павлик выдохнул, налил себе текилы и опрокинул в рот полную стопку, явно не ощущая ни вкуса, ни крепости напитка. – А потом, – он вдруг стал говорить очень спокойно и равнодушно, и Игорю Сергеевичу снова показалось, что его новый знакомый полностью растворяется в своих воспоминаниях, – словно звон какой-то, тяжесть непонятная. Словами передать не смогу: бедны слова, а может, я не умею просто. Словно, действительно, замерло все… Все остановилось: ни жук по руке не ползет, ни ветерок травинку не колыхнет – как кадр застывший из фильма. И ощущение странное, – он посмотрел собеседнику прямо в глаза. – Вы, опять же, скидку делайте: я вам сейчас подробно рассказываю, а тогда, конечно, по-другому немного все было, сжато очень. Вот в тот миг ощущение это и пришло: как будто прямо сейчас я сделать что-то такое должен… Сделаю – в один миг весь кошмар закончится, нет – вечность на этом поле так лежать и буду, ужасом животным насквозь пропитанный, страхом и безнадегой вечной. И звон снова в ушах поплыл, как колокольный. Тяжесть навалилась… Сложно… Словами, говорю же, не передать… Но ощущение одно крепнет: прямо сейчас непременно что-то сделать нужно, другого времени не будет просто… Да и нет его, – он снова посмотрел в глаза притихшему бизнесмену, – времени того… Это тут, в ресторане, все абстракцией кажется да философией дешевой, а там – истина это, которая в доказательствах никаких не нуждается. Только сейчас прямо, вот в этот самый миг, про который в песне поется, – короткий и ослепительный – сделать что-то только и можно, другого не будет. Он будет, конечно, но – опять сейчас. Нет никакого времени другого: ни завтра, ни вчера. Всегда это самое «сейчас» только и есть. В нем, в этом вечном «сейчас», все иначе может быть, а оно, «сейчас» это, всегда одно только и есть. Сбивчиво, непонятно? – Павлик тряхнул головой. – Сам знаю. Но объяснить по-другому и не могу, и не получится, если очень постараюсь даже. Такое только пережить можно, а чтобы пережить, на поле том весеннем оказаться нужно. Где все без слов и объяснений видно и понятно… Вот в этом самом «сейчас», которое застыло как будто, я вдруг понял, – он вскинул глаза к небу. – Да нет, не понял даже, а, скорее, как пронзило меня… Осознал я вдруг, пусть это сейчас и шизофренией вам покажется, что я сам и есть причина главная того, что в поле этом лежу… Ни Родина, ни товарищ Сталин, ни Иван Кузьмич, старшина наш, ни ганс тот на колокольне – не они причина, а только я. И причина я, и повод, и решение вопроса одномоментное, и вероятность заново на этом поле оказаться – все это я сам. Тут – все я, все – только мое… И в этот момент как новая волна накатила, озарение пришло… Знаете, – он задумчиво смотрел на утреннее небо, по которому вкрадчиво ползли небольшие прозрачные облачка, – как будто на пороге чего-то я оказался. Важного очень чего-то… И мне нужно открыться, впустить в себя что-то, а что – понять не могу… Но ощущение это крепнет с каждым мигом. Впрочем, нет там никаких мигов, одно только вот это «сейчас» вечное… И ощущение все растет, растет… Как распирает меня, и ужас – еще сильнее… С одной стороны, что случится сейчас что-то непоправимое, а с другой – наоборот, словно предчувствие конца счастливого какого-то. Как будто ни атаки сейчас не будет, ни очереди этой, что остановит обязательно, ни ног ватных, на которые подняться нужно… И если, с одной стороны, давит меня вроде бы, то с другой – легкость сплошная. Легкость и свобода неясные вдруг начинают сквозь это все ощущаться. А самое главное: ни от кого это больше не зависит, только я и могу сейчас сам все разрешить одним махом. Противоречиво получилось объяснить, туманно, понимаю, но по-другому и передать словами нельзя, – Павлик опять надолго ушел в себя.

– А что шаман с Анатолием этим? – не выдержал Игорь Сергеевич.

– А что – они? Да вы смеетесь, что ли? Меня же и не было там, у костра, я-то на поле был том. Весь, причем, без остатка… Вот, стало быть, оно до пика своего и дошло, ощущение это. И тут, – он виновато пожал плечами, – я вообще ничего толком описать не смогу, как вышло все. Просто вдруг я как будто команду себе внутреннюю дал, шлюзы открыл какие-то, что ли… Причем, как именно открыл, тоже не спрашивайте, открыл – и все! И как только это случилось, меня опять из одного кадра в другой неожиданно перебросило… Знаете, как это выглядит? Будто кто-то рубильник перещелкнул, и все – я уже не здесь совсем, и об этом «моем» и воспоминаний никаких не осталось! И тут – опять Москва довоенная моя, – он невесело усмехнулся. – Ну не моя, конечно, не Павлика, а другого меня – Игорь Смирнов который. Вечер, каток, музыка играет, люди какие-то… Лица счастливые у всех, девчонки, мальчишки… А я – тот я, Игорь Смирнов который, – с этого катка выходить как раз