— Временно? Ну-ну.

Я сразу ощетинился.

— Да, временно. Как только отыщу способ вернуться, меня здесь ничто не удержит! Или у вас есть способы?

— Я всегда был за свободу воли, — сказал он весело. — Это мой краеугольный камень. Кстати, это едва ли не единственное, в чем мы сходимся с Той Стороной. У вас полнейшая свобода. Везде и во всем.

— Да? — спросил я. — Кстати, как ваше пари с Той стороной?

Он засмеялся.

— Успешно. Вы будете весьма удивлены… вернувшись в Зорр.

Я насторожился.

— А что с ним?

— Сейчас?

— Да и сейчас тоже!

— Сейчас к Зорру уже стягиваются огромные стаи летучих мышей.

Холодок прополз по моей спине. Этот гад замыслил какую-то очень большую подлянку. Но как бы я ни был умен и все такое, но мне не тягаться с этим гением интриг. Ничего нет позорного в этом признании, ведь уступлю же я на ринге Майклу Тайсону, на сцене — Бритни, а за рулем — Шумахеру?

Я только и нашелся, что сказать неуклюже:

— Не рано ли?

Он поднялся, развел руками.

— Вы сами все увидите. И признаете, что я прав. Наша чаша весов перевешивает очень сильно, это заметно… Ну, а сейчас, прошу меня извинить, у меня неотложные дела…

В дверь харчевни громко постучали. Все повернули голову в ту сторону я тоже невольно бросил взгляд туда, только один взгляд, но когда хотел посмотреть на моего гостя, на стуле было пусто.

Комнату нам отвели небольшую, но в самом деле уже чистую, вымытую с душистыми травами, выскобленную, а явно женская рука расставила по углам и на подоконнике медные узкогорлые кувшины. Постоялый двор рассчитан на путешествующих мужчин: комнаты маленькие, но в каждой по два узких ложа. Вернее, одно можно назвать ложем, второе просто лавка, да и первое, если честно, тоже широкая лавка, разве что прикрыта матрасом с сеном.

Я лег на ту, что поуже, Гендельсон покривился, покорчил рожу, лег, долго устраивался, сопел, ругался, с его достоинством и в таком свинарнике, он-де в королевских покоях не раз ночевал, а его спальне могут императоры завидовать… Он загасил светильник, но и в полной тьме еще долго бурчал и негодовал.

В черепе роились, сталкиваясь, как черепахи панцирями, неуклюжие мысли. Чем больше ломаю голову над этой борьбой Света и Тьмы, Добра и Зла, как мы это называем, или же, если точнее — бога и Сатаны, тем больше они кажутся мне подобны таким парам, как Христос и Павел, Томас Мор и Сталин… Действительно, Христос выдвинул прекрасные идеи, а Павел на их основе создал христианство и саму Церковь, Томас Мор размечтался о светлом мире коммунизма, а Сталин создал могучий СССР… Точно так же бог создал мир, но все, что видим из продуктов цивилизации, — это усилия Самаэля, он же Сатан, Сатана и все прочие имена, что позже то ли он сам взял, как мы берем ники, то ли ему прицепили.

Да, изгнанным из рая пришлось самим добывать себе пищу. Для этого сперва освоили сбор съедобных корешков, потом — охоту, затем земледелие и наконец — современное землепашество. Попутно научились добывать металлы, создали науку и технику, запустили в космос спутники, протянули нити Интернета. На этом фоне деятельность бога совсем не видна, ее можно иногда заметить разве что в искусстве, да и то совсем уж мелкие крапинки. Вообще же работа бога над обтесыванием наших душ совершенно не видна… простому человеку.

Да, ощущение такое, что бог, подобно Томасу Мору, уже не вмешивается в однажды созданный им мир. Сатана и его слуги активны, как коммивояжеры, как реклама тампаксов с крылышками, а бог загадочно молчит…

Я рассеянно поскреб ногтями потную грудь, помыться бы, пощупал левую сторону груди. Вообще-то бог вдохнул в нас душу, а это обязывает нас самим противиться козням Сатаны. После того остроумного, просто гениального хода, я говорю о вдыхании души в человека, тяжесть борьбы перекладывается на наши плечи. Вот здесь, в сердце, душа. Правда, иногда убегает в пятки, из-за чего Ахиллес и погиб, так что душа может находиться, как понятно, везде, только не может покинуть телесную оболочку… Кто-то сказал, что человек — это душа, обремененная трупом. Увы, не трупом. А если трупом, то этот труп имеет право голоса намного больший, чем сама душа… Нет, я, конечно, не собираюсь отдавать право решающего голоса своей душе, мало ли что от меня потребует, но все же побурчать можно? Побурчать, покритиковать недостаток в нашем обществе духовности, культуры, одухотворенности. Посетовать на засилье мещанства, низкопробности, сериалов, тупейших конкурсов, футбола… а в это время, лежа на диване, жрать пиво с солеными орешками, держать за вымя раскованную соседку из квартиры напротив и смотреть по телевизору хоккей…

Гендельсон все ворочался, ложе жестковато, что за постоялый двор, так у них благородное сословие останавливаться перестанет…

Я слушал, слушал, наконец сказал ровным нехорошим голосом:

— Не понимаю…

Из темноты тут же пришло:

— Чего, сэр Ричард?

— Какого чер… простите, с какой стати вы поперлись в это… не ваше дело?

Он поперхнулся, я чувствовал, как он, сбитый с прямой линии, торопливо ищет новый тон, но, похоже, не отыскал, пробормотал:

— Дело защиты Зорра и всего христианского мира — дело каждого…

— Не надо лозунгов. Вы поняли, о чем я спрашиваю. И не надо увиливать, Гендельсон. Я уже вижу, что вы за воин.

Я нарочито опустил «сэр», это было оскорблением, мне надоело играть в эту нелепую игру простолюдина перед вельможей. Он повертелся на ложе, оно поскрипывало под его все еще грузным телом.

Я услышал глухое бормотание.

— У меня были причины.

— Какие? — спросил я. — Давайте честно, сейчас темно, можно не прятать глазки. Вы не воин, вы хороши были… вероятно хороши, в… ну, подвозке провианта к войскам. Возможно, нет, не знаю. Но вы не умеете держать в руках меч! Вы сидите на коне, как беременная деревенская баба!.. Вы абсолютно не умеете драться!..

После долгого молчания, я уже думал, что не ответит, донесся какой-то изломанный, сдавленный голос:

— Вы не поверите, но мне это было нужно.

— Зачем? — спросил я. — Зачем?.. Чтобы нацепить еще и перья героя?.. Так у вас и так все есть: богатство, земли, высокий титул…

Он снова долго молчал, когда заговорил, голос был странный, совсем не похожий на голос прежнего Гендельсона. В нем звучали тоска, боль, предчувствие близкой беды, большой беды.

— Я не говорил, что у меня там осталась жена?

— Да, что-то промелькнуло, — ответил я. — Хотя это смехотворный довод, чтобы отказаться разделить ложе с блистательной леди… как ее, вдовой барона Нэша.

В темноте заскрипели доски, послышался глухой стук, словно он уронил на пол руку.