— Вы считаете его смехотворным? Для всех?

— Да, — ответил я, — конечно… Для…

Я оборвал себя на полуслове. Сам я отказался разделить ложе с прекрасной и юной леди… как ее, черт, вечно забываю имена, в том же замке. Причина та же — женщина… Правда у меня не просто жена, для моего века это все религиозно-ритуальная хрень, у меня гораздо выше — Любимая. Единственная. Самая Прекрасная и Чистая.

Он выждал, но я молчал, и тогда он заговорил сам:

— У меня прекрасная жена. Мы поженились давно. Это был брак, предопределенный нашими родителями, но он оказался на диво удачным и… прочным. Мы не поженились, а нас поженили… потому я несколько недель не входил в нашу общую спальню. Отец дознался, разгневался, грозил страшными карами, обещал лишить наследства и, что хуже, титула. Мать каждый день плакала… И тогда я, готовый потерять и наследование, и титул, и вообще все-все, но не поступиться… внял слезам матери. Я вошел в наше спальню и утром вышел из нее, к радости родителей.

Я сказал с интересом:

— Поздравляю. Вы держались долго, это говорит о вашей чести и… честно говоря, не ожидал такого благородства!

В темноте хмыкнуло, он сказал тем же голосом:

— Но никто из них не знал, что между мной и моей женой лежал обнаженный меч!

После паузы я сказал ошарашено:

— Ого!.. Не ожидал, простите.

— Так мы спали, — сказал голос в темноте, — больше месяца… За это время мы сдружились, подолгу вели беседы. Так, обо всем. У моей жены оказался острый живой ум. С нею было интересно общаться. Это не привычные придворные дуры, что умеют только строить глазки и показывать обнаженные плечики. Мне нравилось пересказывать все, что я вычитал в старых книгах, что узнал от наставников, от странствующих мудрецов, пророков, лекарей… Она слушала с жадностью, требовала еще и еще. Постепенно и днем мы стали вместе посещать сад, ездить в деревни на сбор подати. Даже охотились и помогали знахарям собирать лечебные травы… Родители ликовали, видя, что мы не расстаемся даже днем. Радовались, что она ходит за мною, как любопытный щенок, а я не свожу глаз с нее, куда бы она ни пошла… Меч в постели мешал нам все больше и больше. Я не решался его убрать, ибо ее дружбой гордился и ценил ее выше постели, но однажды, даже не знаю, как это случилось, только и помню, что была душная грозовая ночь, моя рука как бы сама по себе потянулась к рукояти меча…

Он умолк. Я подождал, спросил нетерпеливо:

— И что дальше?

Он вздохнул, возвращаясь из своей роскошнейшей спальни в эту вонючую и тесную каморку.

— Мои-пальцы наткнулись на ее руку! Она как раз коснулась рукояти… мы замерли, биение наших сердец слышно было по всему замку, в лесу проснулись птицы… Потом мы вместе столкнули эту железку на пол.

Я покрутил головой, но в темноте это не видно, сказал с завистью:

— Романтично… Я даже не знал, что могут быть такие красивые истории. Везде только кровь, грязь, ругань…

Он сказал твердо:

— Ей было пятнадцать, когда ее отдали замуж. Теперь ей двадцать пять. Это значит, что мы прожили десять лет… и за все десять лет я не сказал ей грубого слова, не упрекнул, никогда ничем не обидел… Да что там обидел! Я лучше себе руку отрублю, хотя ужасно боюсь любой боли, чем посмею обидеть ее хоть самой малостью!

Мы снова долго молчали, наконец я опомнился от очарования такой дивной историей, сказал практично:

— Но… зачем? Зачем сейчас? Как я понял, она больше ценила ваши познания в древней истории, чем воинские подвиги? Это понятно, героев в замке много, а умных… или хотя бы знающих… Словом, даже успешный рейд в Кернель не доставил бы славы и любви больше!

После паузы Гендельсон заговорил снова, но теперь в его голосе я услышал тщательно скрываемую боль и тревогу:

— Это правда…

— Тогда почему?

Голос в темноте прозвучал хриплый, словно чья-то рука держала Гендельсона за горло:

— В последнее время я заметил, что моя жена начала грустить… Может быть, грустить — не то слово, но у меня сердце разрывалось, когда в ее бесконечно дорогих глазах появлялась тревога. Я не знал, что делать… а она с каждым днем становилась все печальнее. Я видел, что она похудела от внутренних страданий, и моя душа страдала, словно в адском огне.

— Почему? — спросил я. — Может быть, что-то связанное с религией?

— Не знаю, — ответил он тоскливо. — Но она отдалялась от меня, отдалялась… Сердце мое было полно горечи. Я удвоил внимание и заботу, но это словно бы причиняло ей страданий еще больше. Она по ночам стала плакать… когда полагала, что я не слышу. Не хотела меня огорчать, ибо меня любит по-прежнему… надеюсь. Я тоже извелся, ибо видел, что теряю ее, теряю… Даже супружеские обязанности стали для нее то тягостью, то она отдавалась им с таким неистовством, словно пыталась что-то искупить… или… нет, не знаю, говорить не стану. И вот, когда вдруг стало известно о внезапном ранении доблестного сэра Ланселота, я понял, что это мой шанс…

Я помолчал, спросил осторожно:

— Шанс на что?..

В темноте послышался горький смех.

— Не знаю. Просто я словно бы услышал в темноте негромкий, но ясный голос… Мол, иди!.. Иди, и тебе воздается. Я не знаю, чей это был голос — дьявола или ангела, но я был в смятении, я был в отчаянии, и я… ухватился за этот шанс. Я пришел к королю и сказал, что я отвезу талисман в Кернель.

— Король вот так взял и согласился?

— Я уговаривал долго. Настаивал. Ссылался на заслуги своих отцов. Прислал к королю моих влиятельных родственников. Наконец они убедили короля, что я хочу возродить славу некогда знатного подвигами рода… Не мог же я сказать правду! Хотя, мне показалось, королева что-то заподозрила. Она всегда хорошо относилась к моей жене и ко мне, заметила, что с нею что-то происходит… А сам я решил, что этот поход что-то решит. Даже если я погибну… то узел будет развязан. Если вернусь — что-то изменится. К лучшему или худшему, но изменится обязательно. Но эта болезненная неопределенность оборвется.

Я слушал вполуха, перед глазами встало бесконечно милое лицо Лавинии. Я любовался им, мысленно целовал эти глаза, ресницы, щеки, находил ее полные полураскрытые губы…

Внезапный космический холод пронизал меня с головы до ног. Я еще не понял, что со мной случилось, но из груди вырвалось:

— Как… как ее зовут?

— Мою жену?.. Лавиния… Леди Лавиния. А что, вы ее встречали?..

Железные пальцы стиснули мое горло. Я задыхался, с огромным трудом сделал вдох, закашлялся, с трудом восстановил дыхание. Гендельсон что-то спросил снова, я ответил сипло:

— Да… Видел как-то…

— Не правда ли, она не такая, как все остальные?.. Хотя что вы можете понять… вы женщин цените по размерам бюста и ширине бедер!