Испорченные черновики валялись по всему полу, и Муха подумал, что Кабану, если он сюда явится, вполне хватит и этого.

В пепельнице слева от машинки дымился забытый окурок. Муха взял его и добил в три глубоких затяжки.

Когда огонек добрался до фильтра, убийца с силой ввинтил окурок в переполненную пепельницу. То обстоятельство, что он докурил сигарету, которую минуту назад держал в зубах покойник, оставило его совершенно равнодушным. Тонкий слой окалины, наросший на душе за годы мирной жизни, осыпался и исчез, обнажив стальную сердцевину. Муха снова стал солдатом, который мог с шутками и прибаутками вскрывать консервные банки тем самым штык-ножом, которым пять минут назад зарезал человека, наспех вытерев лезвие о штанину убитого. В его левой руке все еще был зажат пистолет, а за пазухой лежало оружие пострашнее всего арсенала, которым располагала банда Вареного. Муха не собирался затевать войну с Вареным, но считал, что такой козырь ему не помешает.

На лестничной площадке с шумом открылись и снова закрылись двери лифта. Муха похолодел: это могла быть вызванная соседями милиция, встреча с которой совершенно не входила в его планы. Теперь он понимал, что чересчур увлекся своей ролью супермена: все-таки это были не афганские горы, а московская квартира Это там, в горах, стрельба была в порядке вещей, здесь же на нее смотрели по-другому.

Он быстро снял пистолет с предохранителя и передернул затвор. В следующее мгновение ему пришло в голову, что, если он станет отстреливаться и его все-таки возьмут, оказание сопротивления дорого ему обойдется. Он почувствовал, что снова теряется, не в силах принять решение: здесь все-таки было намного сложнее и опаснее, чем на войне.

Пока он колебался, не зная, что предпринять, входная дверь распахнулась, и в прихожей послышались шаги нескольких человек. Подсознание снова взяло контроль над телом, и Муха встал боком к двери, подняв пистолет на уровень глаз и твердой рукой направив его в дверной проем. Через мгновение после того, как он занял огневую позицию, на мушке возникла физиономия Кабана. Заглянув в пистолетный ствол, Кабан изменился в лице и юркнул назад, под прикрытие дверного косяка.

— Ты чего, братан? — донеслось оттуда. — Это же я, Кабан!

Муха опустил пистолет. Кабан и его люди вошли в комнату и начали торопливо, но тихо переворачивать ее вверх дном, выгребая и пряча в сумки все ценное, что удавалось найти. Добычи было совсем немного.

— Ты смотри, какой гад, — сказал Кабан, поддевая носком ковбойского сапога лежавший на ковре «ТТ». — Подготовился, значит. Это он стрелял?

— Он, — сказал Муха, ставя пистолет на предохранитель и убирая его в карман. — Щеку мне оцарапал, гад.

Бумагу соберите, там, по-моему, что-то про Вареного.

Кабан нагнулся, поднял с пола скомканный лист бумаги, расправил и пробежал глазами.

— Молоток, брателло, — сказал он Мухе. — Как это ты сообразил? Он, паскуда, пытался нас и после смерти заложить.

Муха неопределенно дернул плечом и полез в карман за сигаретами. Зажигалка по-прежнему не работала. Он осмотрелся и заметил на столе рядом с пепельницей зажигалку убитого, сделанную в форме пулеметной гильзы. Взяв зажигалку в руки, он с удивлением обнаружил, что гильза самая настоящая. По ободку донышка тянулась сделанная готическим шрифтом неразборчивая надпись и виднелась дата — 1940. Муха уважительно покачал головой, прикурил сигарету и опустил зажигалку в карман куртки.

— Линяем, — скомандовал Кабан, заталкивая в карман последний ком мятой бумаги — Пошли отсюда, пока мусоров не понаехало.

Они по очереди выскользнули из квартиры, и через минуту пятидверная «нива», фырча выхлопной трубой, выкатилась со двора.

— Ну, братан, — сказал Кабан, поворачивая к Мухе круглую физиономию, ты сегодня именинник. Вареный таких услуг не забывает. Грохнуть того козла была твоя работа, а вот бумаги — это уже услуга, и, поверь, немаленькая. Глядишь, через месяц мы с пацанами будем у тебя в шестерках ходить. Ты уж тогда не забывай старых корешей, лады? Кстати, как ты в хату попал?

Белый пошел посмотреть, где ты, а тебя нету. Я думал, ты свалил. Белому вон даже рожу разбил… С тебя литр Белому на примочки. Куда ты девался, а? Расскажи, будь человеком.

Муха в ответ только дернул уголком рта, и Кабан отстал — в конце концов, каждый мастер имеет право на свои маленькие секреты. Главное, что дело сделано и не придется держать ответ перед Вареным. С той минуты, как на двенадцатом этаже прозвучал выстрел, Кабан чувствовал, что заново родился на свет. Случайная смерть во время разборки или от шальной ментовской пули его не страшила. А вот завалить порученное Вареным дело это была никакая не вероятность, а верная, гарантированная смерть, и внутри у Кабана до сих пор все мелко дрожало.

— Куда тебя подбросить? — спросил он у Мухи. — Может, в кабак?

— Какой кабак, у меня же вся морда в крови, — ответил тот. — Поехали домой.

— Как скажешь, — согласился Кабан и включил указатель левого поворота.

* * *

Илларион свернул с Варшавского шоссе на улицу Академика Янгеля. «Лендровер» сразу же угодил задним колесом в глубокую выбоину, машину тяжело подбросило, в багажнике задребезжала разная металлическая мелочь, а лежавший на соседнем сиденье букет, зашуршав целлофановой оберткой, съехал на самый край, грозя свалиться на пол. Забродов поймал его в самый последний момент и водворил на место.

Он закурил, вертя баранку левой рукой и слушая, как шуршат и поскрипывают, очищая лобовое стекло, резиновые щетки «дворников». Он любил ездить на машине в плохую погоду — от скрипа «дворников» и плеска воды под высокими колесами «лендровера» в салоне становилось особенно тепло и уютно. Он подумал, что сейчас, наверное, было бы очень неплохо закатиться на недельку-другую в Завидово, чтобы днем неторопливо бродить по лесу с ружьем под мышкой, а вечером слушать бесконечные рассказы егеря Нефедова. Можно было бы отыскать браконьера Кольку и выпить с ним мировую, а заодно поинтересоваться, как поживает его челюсть — во время их последней встречи на Колькином подворье челюсти изрядно досталось. Илларион решил, что, если этой зимой, как и в прошлом году, Нефедов позовет его на отстрел волков, он не станет отказываться. Ему давно уже хотелось плюнуть на все и махнуть в лес, но ситуация сложилась, совсем как в поговорке: «И рад бы в рай, да грехи не пускают.»

Забродов покосился на букет. Как всегда, вспомнив о Татьяне, он испытал прилив щемящей нежности, но на сей раз это чувство было омрачено. Это было похоже на поток чистой воды, к которому вдруг примешалась сначала тонкая и незаметная, а потом все более густая струя грязи. Конечно, воды в ручье все равно больше, чем грязи, но пить ее уже нельзя — санитарные врачи не велят, да и желудок не принимает… Он был на сто процентов уверен, что Татьяна не имеет никакого отношения к истории с форточником-виртуозом, но подозрения, которые Илларион испытывал по отношению к ее брату, омрачали их отношения. Забродову казалось, что он предает Татьяну, таская за пазухой такой камень, и как ни вздорно это выглядело со стороны, он ничего не мог с собой поделать. Он был уверен, что, узнай Татьяна о его подозрениях, она мигом указала бы ему на дверь, поскольку не чаяла в Игоре души и ни за что не поверила бы, что тот может пойти на преступление. Илларион невесело усмехнулся: неделю назад он сам спустил бы с лестницы наглеца, посмевшего заикнуться о том, что Тарасов может быть причастен к квартирным кражам и убийству.