струны. Если новая стрижка так идет ему, то пусть будет как есть. Егор с интересом наблюдал за моим лицом и пытался прятать улыбку. Тётя Таня деловито резала пирог с грибами, Мишка, давясь едой и прикрывая рот ладонью, рассказывал о том, как Гошка выиграл в каком-то там компьютерном турнире десять тысяч рублей, а младший кузен поправлял, что не десять, а девять, и не в турнире, а на соревнованиях.

Счастье царило за столом, его можно было потрогать и даже съесть, обжигаясь мясным горячим соком. И слёзы были близко-близко, но большая тёплая ладонь накрыла мою:

— Жень, ты чего?

— Ничего, — замотала я головой. — Просто хорошо сидим!

И всё же темная тень витала над нашим столом. Я чуяла холодок, наблюдала странные переглядывания между Михой и Егором, но пока не хотела верить, пока нет. Сначала операция.

— Ничь яка мисячна, зоряна, ясная, — пел отец любимую свою песню, которую впервые услышал в кино про войну, и бархатный тембр его голоса будоражил нас, и ночной воздух за открытым окном. Эля, заслушавшись и задумавшись, позволила себе положить подбородок на плечо любимого мужчины, а тётка смахнула слезу.

— А все-таки как так получилось, что операция бесплатная?— неожиданно громко прошептала я, прислонившись к груди Егора, когда отец закончил, и за столом воцарилась пугающая тишина. Подозрения появлялись уже давно, но теперь мне нужны были ответы.

— Миша?

Я не подписала Славкины документы. Большой конверт так и лежал на столе не распечатанным, напрягая нас с Михой и Егором. Неужели без моего ведома дали согласие и получили деньги?

— Пап? Егор?

— Я продал джип.

— Сашке Горькавый у меня давно катер просил. Да я на рыбалку уже и не езжу. Мамку вон только катаю иногда.

— И я, — Гошка сильно и неровно покраснел, — там правда девять семьсот всего.

Отец притянул к себе Эльмиру, впервые вот, так по-хозяйски:

— Ну и мы не лаптем щи хлебаем, откладывал, накопилось. Сложили всё, и получилась приличная сумма. Хватит и на обе операции, и на реабилитацию в хорошем центре.

— Вы охренели что ли? — меня разрывало изнутри.

Тетя вскочила с места, отошла к окну:

— Женя, не надо так!

— А ты?! Джип! Зачем?

— Потому что я мужчина, а ты моя женщина, — Егор обнял и прижал к себе, обведя глазами остальных. — Мужики мы или кто?

* * *

Волче вдруг сел на пол, комкая в руках сочащуюся водой тряпку.

— Что вызнала?

— Всё. — дрожь нарастала, а за нею тянулся неизвестно откуда взявшийся страх. — Удивительные вещи открылись мне сегодня, дорогой мой. Теперь вот и не знаю, что со всем этим делать.

Глаза напротив слегка сощурились, цеплялись за мои.

— Поведаешь?

— Не знаю, как и сказать. Представляешь, можно, оказывается людьми, как игрушками забавиться. Вытряхнуть душу из человека и своим гадким нутром наполнить. Красота! Никто и не догадается, что Марья — это и не Марья вовсе. Молчишь? Молчишь. Понятно. Значит, знал. — я засунула руку за пазуху и достала деревянного ворона. Сжала. Волче следил за каждым движением. Экран возник не сразу, но увиденное лишило меня присутствия духа и речи. Этого просто не могло случиться. Моревна же говорила, что не всегда сбывается. Не всегда.

— Видала что? — Волче хмурился.

— Скажи, — я опустилась рядом, угодив коленями в лужицу и чуть поморщившись, — люба я тебе?

— Пуще живота.

— Неужели до меня таких не встречал?

— Встречал всяких. — на пол падала стаскиваема с меня одежда, я не сопротивлялась, но и не помогала. — Врать не буду. И краше тебя бывали, и статнее. А вот с тобою, — губы жёстко прошлись по обнажённой груди, — напиться не могу, надышаться...

И как доказательство — дыхание. Вдох-выдох, вдох-выдох, вдох...

— О тебя споткнулся. — рывок был сильным, а обладание резким и грубым, почти животным.

— Зачем я тебе? Время кончается, да? Наследник нужен? — влажный лоб уткнулся мне в ключицу, потерся, отвлекая от ускоряющихся движений бёдер. — Не на кого царство свое оставлять, да?

Меня развернуло и припечатало спиной о дощатый пол. Я не ждала удовольствия, но оно случилось, сбив настрой и вызывая волны тошноты. Волче дёрнулся в последний раз и больно закусил кожу у основания шеи.

— Не отпущу, — рычал он, крепко удерживая, не давая выскользнуть. — Моя была, моей и вековать будешшшшь!

Раздавленная, напуганная и потерянная лежала я под тяжёлым мужчиной.

— Проси, что хочешь, только сперва, — Волче, наконец, выскользнул из меня и я содрогнулась от ледяной пустоты, — сделай то, что должно.

— А если не сделаю?

Охотник помолчал, погладил по щиколотке.

— Сгинешь и здесь, и там. И дружки твои тоже.

— Ты не посмеешь!

— Поглядим.

— Не посмеешь, я знаю. Ты ведь не такой, да? Не такой...

Совершенное мужское тело развернулось ко мне:

— Я буду таким, каким ты захочешь, горюха. Не для того я по земле рыскал, чтобы отступиться от предсказанного. Только дай воды напиться, Женя. Пить очень хочется.

— Марья говорила, что ты людей убиваешь, что смерть сеешь.

— Марья ли?

— Марья, тогда ещё она.

— Вона... — тот, кого я всё ещё называла Волче, скруглил спину и обхватил колени, как мёрзнущий после купания мальчишка на мостках у реки. — Прознала, стало быть. — он помолчал, покачался. — Я своё забираю, мне положенное. У каждого свой срок, горюха. Яговна сторожит ворота в моё царство, кому рано, тех восвояси отпускает, только сперва проверит, много ли вины да крови на человеке. В баньке её заговорённой вода особенная — всё покажет. Балует старуха, иного съесть норовит — в печке испечь. Мол землю топтать ему негоже, грязи округ себя много разбрасывает, пакости всякой. Вот только того огня многие миновали: старуху в устье запихают, заслоном прикроют, думают, погорела бабушка.

— А она? — мне страшно было перебивать, но, отвлекая внимание говорившего, я потихоньку надевала рубаху, отползала к лавке.

— Посидит, посидит, да и выпрыгнет. Дальше сторожит. Гости редко захаживают, так она сама в гости зазывать стала, побродит пособирает горемычных, да всем скопом сюда, на рубеж с моей вотчиной.

— Зоопарк, значит,