землю. Такие бесплатно распространяет правительство, их устанавливают в частных садах в миллионах домов. Я объясняю, что поскольку в этих укрытиях Андерсона часто бывает невыносимо холодно и сыро, многие горожане предпочитают более прочные общедомовые укрытия вроде наземных длинных кирпичных или бетонных сооружений, построенных на тротуарах или рядом с домами, или подземные, часто в сильно укрепленных цоколях зданий.

– И, конечно, многие используют в качестве убежища метро, хотя мы специально этого и не санкционировали. Конечно, у каждого типа свои плюсы и минусы, – заканчиваю я.

Он уже почти справился с челюстью, но теперь его рот снова открывается.

– Откуда вы столько знаете об убежищах?

Я бросаю на него взгляд и прозаично отвечаю:

– Мистер Хопкинс, удовлетворительное качество, чистота и санитарные условия в этих убежищах – мой особый проект. Уинстон и многие члены правительства слишком перегружены военными делами, как вы сами понимаете. Нацисты буквально у нас над головами и в море у наших берегов. Поэтому, когда я выявляю внутреннюю проблему, я принимаюсь за нее при помощи соответствующей правительственной организации, конечно, чтобы остальные могли сосредоточиться на самой войне.

– Это достойно восхищения, миссис Черчилль. Вы делаете невозможное.

– Нет, мистер Хопкинс. Это наш народ делает невозможное. Это они каждую ночь смотрят в дула нацистских пушек и собираются с мужеством, чтобы смотреть туда на другой же день, часто теряя все и всех. Я просто стала такой женой премьер-министра, которую заслуживают эти отважные люди. По крайней мере, стараюсь быть таковой.

Говоря эти слова, я задумываюсь, правда ли это. Да, я пытаюсь служить нашему достойному народу и делать так, чтобы о людях не забывали. Но я делаю эту работу ради них или ради самоуважения? Или и то, и другое?

Хотя его лицо становится задумчивым, мистер Хопкинс не отвечает на мои слова, но я подозреваю, что мое послание запечатлеется в его сознании, как только он сам увидит людей в убежище. Мы подходим к приземистому бетонному сооружению на широком тротуаре. Это убежище я и прежде инспектировала. Оно вмещает пятьдесят человек, что удивительно при его небольших габаритах.

Я киваю военному, сопровождающему нас, и он открывает нам дверь. Когда мы заходим, я рассказываю мистеру Хопкинсу об улучшениях, которые мы сделали именно в этом укрытии, чтобы сделать его более пригодным для жизни.

– В конце концов, они регулярно проводят здесь от десяти до четырнадцать часов.

– Четырнадцать часов? – мистер Хопкинс поражен. Я говорила шепотом, но он даже не пытается сдерживать голос.

Его голос и свет наших фонариков будит кого-то из женщин и детей. Пока они соскальзывают с трехэтажных коек, я слышу, как они шепчут: «миссис Черчилль».

Молодая женщина, чьи волосы в тусклом свете убежища кажутся чернильно-черными, с двумя цепляющимися за ее ноги маленькими девочками, робко приближается ко мне. Чтобы успокоить ее, я протягиваю руки и сжимаю ее свободную ладонь.

– Спасибо за вашу храбрость и терпение, – говорю я.

– Мэм, миссис Черчилль, то есть, мы тут с мамочками болтали, – она показывает на койки, – и мы так вам благодарны за ваши труды, чтобы наладить эти убежища. Тут вообще жуть была.

Я отвечаю ей дежурными словами, которые я произносила сотни, если не тысячи раз о том, что для меня честь и привилегия служить британскому народу. Но все же когда я гляжу в глаза этой милой женщины – в убежище темно, и я не могу понять, какого они цвета на самом деле – я говорю искренне, и я точно знаю, что служу народу в большей степени из чувства долга перед ними.

Я несколько минут разговариваю с молодыми матерями, изумляясь их упорству в таких условиях. Когда их мужья сражаются на войне – у одной муж моряк, у двух других воюют в Европе – они не нервничают и не боятся, как было бы со мной. Они не страдают от тревоги за детей, отправленных ради безопасности в чужие дома в сельскую местность или за младенцев и малышей, которые все еще висят на них. Они лучшие жены, матери и люди, чем когда-либо была я сама.

Мы возвращаемся к Уинстону и разбомбленной церкви. Хопкинс по-прежнему молчит.

– Полагаю, вы хотите знать, что я собираюсь сказать президенту Рузвельту по возвращении, – говорит он, наконец.

Я останавливаюсь и поворачиваюсь к нему. Мое сердце бешено колотится, живот подводит. От его решения зависит судьба тысяч людей.

– Отчаянно хочу, мистер Хопкинс.

– Пожалуйста, зовите меня Гарри.

– Я отчаянно хочу узнать, что вы собираетесь сказать президенту Рузвельту, Гарри.

– Куда вы, туда и я, – затем тихо добавляет: – До самого конца.

Глава тридцать восьмая

10 марта – 15 апреля 1941 года

Лондон и Бекингемшир, Англия

Даже рекомендации Гарри не заставили президента Рузвельта вступить в войну. Я завожу с Гарри постоянную переписку, и к нам на Даунинг-стрит начинают поступать отчеты о том, что он сказал Рузвельту: Америка должна сделать все, чтобы помочь Британии боеприпасами, вооружением, даже кораблями и самолетами. Рузвельт, похоже, не верил, что некогда антибритански настроенного Хопкинса тронули отвага и решимость Британии и ее лидеров. Америка решила снабжать нас оружием и оказывать необходимую финансовую поддержку – даже вознесла хвалу Уинстону, но продолжала свою изоляционистскую позицию, не желая вступать вместе с нами в битву.

Мы с Уинстоном решаем, что нужно более сильное воздействие. Как только соглашательски настроенного американского посла Джозефа Кеннеди-старшего сменяет Гил Уайнант[100], бывший республиканский губернатор, который, как мне сказали, разделяет некоторые мои наиболее либеральные общественные взгляды, мы сосредотачиваем на нем наши усилия. Мы устраиваем, чтобы кортеж мистера Уайнанта был встречен королем Георгом VI в редком перерыве в королевском протоколе и организуем продление Его величеством срока пребывания посла в Виндзорском замке.

Я стараюсь организовать обед, как только к моей радости узнаю, что мистер Уайнант отклонил приглашение короля, чтобы скорее попасть в Лондон и начать работу. Еще более оптимистично я отношусь к этому американцу и его желанию помочь, когда узнаю, что он решил жить не в официальной резиденции посла, а в скромной квартире. Я устраиваю относительно роскошный обед, но утаиваю самые интересные детали. Я не хочу ни огорошивать, ни отталкивать по слухам довольно скромного мистера Уайнанта.

Во время нашего первого обеда и последующих я узнаю, что мистер Уайнант приятный и, что важнее, принципиальный человек. В то время как они с Уинстоном общаются насчет более широкой военной стратегии, в чем мой муж абсолютно не превзойден, мы с ним разделяем родственные политические взгляды на служение тем,