В девяноста четвертом году на приватизированный кем-то завод ворвалась банда молодчиков с требованием очистить помещение, завод переходит другим людям. В тот день, в пятницу, в конце рабочего дня, из большого начальства уже никого не было, только старший экономист засиделся, дед Лизы. Молодчики потребовали всю документацию, бухгалтерские отчеты, ключи от сейфов и кассы. Дед, сославшись на отсутствие дирекции, отказался выполнить их требование, да он и не знал, где что лежит, его забота – экономический отдел.

– Так и убили деда Витю, – Лиза вернулась к плите, к посудине, исходящей вкусным запахом какого-то варева. – Эти бандюги раздобыли решение суда, с ним и ворвались на завод. До сих пор там распоряжаются, что-то выпускают. Или просто деньги отмывают.

– Ну а убийца?

– О чем ты говоришь, Сейка. Какой убийца? Концы в воду! Сунули тетке деньги, чтобы не рыпалась, не то отправят за дедом. Она и затихарилась. Из-за нее я и уехала из Перьми. С тех пор моя жизнь и покатилась. Особенно после замужества.

– Ты замужем была?

– Даже два раза. Правда, неофициально, так, любительски. Раз я ушла. Второй раз меня ушли. Хорошо, детей нет. Собственно говоря, из-за этого все рушилось. И один, и второй раз. Из-за отсутствия детей. Бог за что-то на меня рассердился после первого аборта.

– Зачем же ты сделала аборт? – невольно вырвалось у Евсея Наумовича.

Но Лиза не рассердилась, наоборот, голос ее прозвучал мягче, доверительней:

– Краснухой заболела во время беременности. Сказали, что может родиться урод. Я и сделала аборт. А теперь думаю – напрасно, может и пронесло бы. Так что за грех свой расплачиваюсь.

– А потом что? – Евсей Наумович пользовался моментом откровения – он хорошо запомнил, что Лиза оценила его сдержанность в любопытстве к ее судьбе.

– Потом? – Лиза погасила огонь под посудиной. – Потом, Сейка, и начались мои похождения. Поехала в Турцию за товаром, решила стать челноком. Раз съездила, второй. И залетела в той Турции в веселую компанию. Их, четверых, специально привезли из Питера, вербанули. Ну и я постепенно втянулась, стала подрабатывать. Польстилась на быстрые деньги. А что?! Молодая, красивая, блондинка. Истории разные случались: одна девчонка из Петрозаводска повесилась, другая, из Москвы, отравилась. Надоели мне турецкие бани, решила завязать с Турцией и уехала – паспорт-то был при мне, на руках, не то, что у тех, завербованных.

Лиза хлопотала у плиты, не прерывая нахлынувших воспоминаний, точно ее прорвало. Перенесла исходившую паром посудину от плиты к столу и принялась раскладывать по тарелкам какое-то нежно-розовое варево. Аппетитный приятный запах вытеснил привычный дух кухни.

Прервав, к досаде Евсея Наумовича, свои автобиографические откровения, Лиза принялась описывать содержимое в тарелках с золотистой каймой: мясо, филейная часть, красный перец, лук-порей, болгарские специи, оливковое масло, стакан белого вина.

Евсей Наумович кивал в такт, словно внимал каждому ингредиенту в отдельности, понимая важность его в общей композиции. На самом деле он хотел, чтобы она продолжила рассказывать о себе. Но Лиза расценила кивки Евсея Наумовича как заинтересованное внимание к ее кулинарным талантам и еще пуще расходилась.

Закончив с особенностями содержимого тарелок, она перешла к изложению познаний турецкой кухни. Оказывается, у них, у турок, все вертится вокруг баранины, кинзы, фиолетовых листьев рейхана, сушеной алычи, овечьего сыра. Наиболее важна алыча, которая своей кислинкой придает блюду особый вкус.

«О Господи!» – про себя восклицал Евсей Наумович.

Кромка выреза серого платья молодой женщины то отделялась от тугой груди цвета парного молока, то вновь льнула, пряча глубокую темную щелку. Такую знакомую – теплую и влажную на ощупь, пахнувшую тонкими духами. Евсей Наумович помнил этот запах с тех пор, как впервые, на Садовой улице, ткнулся носом в эту манящую щелку и пересохшими губами ощутил солоноватый вкус кожи. Еще он знал, что цвет парного молока, вблизи, скрывает на ее груди множество меленьких пятнышек-веснушек.

Темная щелка притягивала Евсея Наумовича, точно водоворот. В далеком детстве, он, Евсейка, мальчишка, рожденный у моря, однажды попал в водоворот, в одну из морских дыр, чем был славен коварный Каспий. Вода затягивала его с неотвратимостью рока, единственным спасением было отдаться воде, набраться мужества и нырнуть в пучину. Центробежная сила водоворота вытолкнула его, спасла.

И сейчас ему хотелось нырнуть в этот чувственный водоворот, ощутить губами жаркий ток ее груди. По мере того как Лиза рассказывала о своих злоключениях в Турции, желание это крепло все сильнее и сильнее. Казалось, подобные злоключения должны охладить мужчину, оттолкнуть, а Евсей Наумович, наоборот, просто исходил сейчас от вожделения.

Не поднимая глаз от тарелки, он, вяло орудуя ножом и вилкой, слушал долгий рассказ Лизы.

О том, как Лиза приехала в Петербург в прошлом, две тысячи втором году, как и куда пыталась устроиться на работу, но неудачно, нужна было протекция. Как случайно встретила свою подругу по Турции – Женьку Симыгину и та свела ее с мамкой. Все пошло по-прежнему. Но деньги появились, и неплохие деньги. К лету, возможно – тьфу-тьфу, – она въедет в новую однокомнатную квартиру на Васильевском острове, уже все оплачено.

– Сейка, ты так скучно ешь, – запнулась Лиза. – Не вкусно?

– Очень вкусно. Но боюсь, – поднял глаза от тарелки Евсей Наумович, – что-то у меня с желудком не очень в последнее время.

– Все от жареных пельменей, – решила Лиза. – Но мое угощение можешь есть смело. Это не жареное, а тушеное. А вот семгу, может быть и не надо – соленая. И вообще, мы сейчас будем пить чай.

Лиза протянула руку и потрепала Евсея Наумовича по волосам.

Серые глаза Евсея Наумовича смотрели на приоткрытые пухлые губы молодой женщины. Крупные зубы под розовой верхней десной, казалось, сдерживают смех. Какой-то беззвучный смех.

– Сейка, что, невтерпеж? – проговорила Лиза.

– Да, – признался Евсей Наумович и отложил опостылевшую вилку.

– Иди в спальню. Я сейчас приду, – просто и по-деловому заявила Лиза. – Иди, Сейка. Чай подождет. И остыть не успеет.

Тень от поднятой руки Лизы – длинная, изогнутая – упала на настенный ковер. Дымок сигареты тянулся к приоткрытой форточке и, вильнув на прощанье сизым локоном, исчезал в ночи.

Евсей Наумович подтянул одеяло к подбородку. Невесомым его телом овладела ленивая истома. «Надо бы шевельнуться, показать, что ты не умер от блаженства вожделения, что ты жив и счастлив, – думалось Евсею Наумовичу. – И какая она умница! Не кокетничала, не хихикала, не изрекала глупости, набивая себе цену. Поняла мое состояние. Умница, умница».

– Спишь, Сейка? – услышал Евсей Наумович сквозь стоящую в ушах вязкую тишину.

– Нет, нет, – пробормотал Евсей Наумович и, сделав усилие, перевернулся на бок, прижимаясь к горячему телу молодой женщины.