– Не в том дело, – сказал бухгалтер серьезно. – Событие историческое. Сдача особо крупной суммы инкассо! Шоб в мешках, такого не было. Для бухгалтера великий день. Тут ще юридический вопрос. – Он прошептал это, наклонившись к столу. – По какой статье Гражданского кодекса засчитают. Если клад – одно, а находка – совсем другое.

– Шо в лоб, шо по лбу, – сказал Попеленко.

– Э! Несерьезный подход! За клад находчику четверть общей стоимости, а находка вся идет хозяину местности чи строения, где имел место факт. А хозяин держава! Надо стоять на том, шо не находка, а клад. В хозяйстве гроши ой нужны!

– Ты откуда такой юридически подкованный? – спросил Глумский.

– Привлекался, – вздохнул Яцко. – Нема такого бухгалтера, шоб не привлекался. Приятного мало, но расширяет кругозор.

– Жди, позовем. – Глумский, как только за Яцко закрылась дверь, усмехнулся. – Бухгалтер, а поверил.

Глумский взял прорезиненный мешок, Попеленко помог вставить туда бумажный. Председатель покрутил головой:

– Вот штука: у нас в бога не дуже верят, бабе своей не верят… и себе тоже. А скажи, шо сосед клад нашел, поверят. Соседи всегда богатые, а чужие деньги легкие. Такая у людей эта… психологика. Ученые звезды изучили, а про того, кто рядом, полный туман.

– И ты хочешь таких людей набрать в охрану? – спросил Иван.

– Ну, не знаю, для чего Бог людей сотворил, но не для нас с тобой!

От низкого закатного солнца, ударившего в дырявый брезент, заиграли круглые золотые червонцы на потолке. Они перемещались и тускнели. Время бежало быстрее, чем хотелось бы.

Хата Вари опустела. Сняты шторы, окна неприятно голы, свет заходящего солнца, ударявший в белые стены, стал нестерпимо ярким. Обнажилась простая суть жилья: крыша, потолок, пол, стены и печь. Защита от жестокостей природы, и не более того.

Свадебный портрет с разбитым стеклом и дыркой от пули остался на стене. Сидор Панасыч осуждающе смотрел на разорение.

Гнат, сидя у стены, ел из сковородки яичницу, обсасывая хлеб и собственные черные пальцы. Мокеевна пыталась закрыть крышку сундука-плетенки. Сундук раздувался, трещал. Потное лицо Вариной помощницы раскраснелось, она то и дело поправляла сбившийся платок.

– Присядь, Мокеевна! – сказала Варя. – Замучалась ты!..

– А портрет, Варюся? Який же красивый! – Мокеевна указала на свадебный портрет. – Починишь потом!

– Примета поганая. Ничего разбитого не берут, кроме своей жизни.

– Не пойму, Варя, с кем едешь? С морячком? Чи лейтенанта обратно ухомутала? Чи, не дай боже, с этим, который с Леса!

– Мокеевна, от всех еду, от всех. Кум с хутора лошадь пришлет. А ты корову возьми. Она тебя любит. Ты ж так старалась.

– Лучше б ты осталась! От так от все кинуть: добро, хату!.. хиба так можно?

– Ой, загуляла наша доня, не вертается домой, ой! – затянул Гнат.

– Волосы б обрезала в дорогу, Варюся: время насекомое зараз.

– Жалко резать! А и правда: для кого их распускать?

– Ну, прощай, хозяйка, се́рденько мое́! – сказала Мокеевна.

Они обнялись. Обе всхлипнули.

– Не обижайся, если когда грюкнула, крикнула, – сказала Варя.

– Та шо ты, Варя. Мне с родными хуже было!

Маляс – за плечом одностволка, на поясе подсумок с патронами – подошел к Попеленко. Тот у колодца поил Лебедку из колоды.

Бурые бока лошади поблескивали в слабом свете. Ведро, поднятое журавлем над головами, роняло сверкающие розовые капли.

Попеленко поглаживал Лебедку.

– Кормилица! А теперь вот отдаю… може, на смерть.

– Ну, ты уж за ней погляди, Македоныч! – сочувствует Маляс.

– «Погляди». Лейтенанту отдаю. Молодой, горячий. Погонит, запа́лит!

– Куды ж он погонит? Мы ж все вместе!

– Вместе… А за помощью в район? Приведет хлопцев, и мы на врага с двух сторон. Ты, кум, в военной тахтике слабоват!

– Ну, може, – пробормотал Маляс, размышляя о чем-то своем. – Оно само собой. По бедности имею недостаток образования…

– Оно, кум, если не делать ничо́го, то во всем недостаток.

От колодца Маляс брел в состоянии глубокой задумчивости. И направился не к своей хате, а в Лес: видно, решил немедленно заняться ночной охотой, чтобы справиться со всеми недостатками.

Лейтенант стоял у Вариной калитки. Сумерки густели, но сюда падал свет из окон. Горела двенадцатилинейка. Ее ничем не прикрытый огонь был резким и почему-то напоминал Ивану о голых лампочках интерната.

Он перешел в тень вишен и почти растворился в сумерках. Услышал осторожные шаги. Женщина, оглядываясь, стараясь не издать ни звука, подходила к хате. Курточка у нее странно оттопыривалась, рука поддерживала полу, чтобы предмет не вывалился под ноги.

У калитки тихая гостья вступила в полосу света, блеснули глаза. Эти глаза нельзя было спутать ни с чьими иными. Жена кузнеца Олена почему-то не хотела, чтобы кто-то видел, как она идет к двоюродной сестре.

Иван сделал полшага. Олена вздрогнула и замерла. Она смотрела на лейтенанта так, будто не знала, поддаться ей испугу от неожиданной встречи или, напротив, обрадоваться. Огромные, наполненные карими искрами глаза ее наполнились слезами.

– Иван Николаевич, – сказала Олена. – Пожалеть ее надо. Я вас дуже прошу! Вы же… вы такой…

Лейтенант протянул руку. Олена, не отрывая от него взгляда, медленно, как в гипнозе, достала из-под полы курточки поблескивающую скрыньку, передала ее на ладонь лейтенанта. Вещичка была тяжелой, Иван прижал ее к боку.

Олена вдруг сделала шаг и опустила голову на грудь Ивана.

– Ну что вы, что вы! – он гладил ее, другой рукой придерживая скрыньку. – Да все будет хорошо… Доброе у вас сердце!

Она всхлипнула, вдохнула запах гимнастерки. Руки ее висели, как отшибленные. Или же она просто боялась поднять их, чтобы они не совершили того, чего им хотелось – обхватить шею лейтенанта, пригнуть его голову поближе к губам. Олена уже забыла, что такое поцелуй.

Иван постучал в приоткрытую дверь.

– Та открыто ж… Ваня? – голос Вари гулко прозвучал в пустой хате.

Она была в новом файдешиновом платье, в сапожках. И очень старалась быть веселой и беззаботной. Увидела скрыньку и рассмеялась.

– Надо же. Добыл! А чего показываешь? Конфискуешь, так конфискуй!

Гнат храпел на полу, свернувшись по-кошачьи. Рядом стояла пустая сковорода. Иван оглянулся.