Плюрабель порадовалась, что Барни уехал. Она мудро поступила, когда отослала его, хотя на тот момент сама не вполне понимала, что ею движет. Хорошо бы он заблудился. Или пусть себе остается в Честерском зоопарке.

Плюрабель подошла к этому новому мужчине в своей жизни и положила ладонь ему на локоть. Ее удивило, какой твердой оказалась его рука.

– Потрясающе, – произнесла она.

Глаза Шейлока успели вновь стать темно-серыми.

– Не подействовало, – ответил он. – Милосердие не было проявлено.

– О, это неважно.

– Разве?

– Да и как определить, что подействовало, а что нет? – добавила Плюрабель, поднимая к нему лицо с опухшими губами. – Могу сказать, что на меня подействовало.

– Рад слышать. К кому же вы собираетесь проявить милосердие?

– К вам, если захотите.

– Я в милосердии не нуждаюсь.

– В чем же вы нуждаетесь?

Шейлок немного помолчал, словно ожидал еще чего-то.

– И? – произнес он наконец.

Плюрабель растерялась.

– Не понимаю.

– Я жду того, что должно последовать. Разве вы не загадываете загадки тем, кто чего-то от вас хочет?

Плюрабель тряхнула волосами, словно желая выбросить из головы то, что он сказал.

– Для вас у меня загадок нет, – ответила она. – Я чувствую, что с вами наконец-то могу быть откровенна. Знаю, вы ничего от меня не хотите. Но, быть может, есть нечто такое, что я могла бы вам дать?

«Уж не предлагает ли она сделать меня знаменитым? – подумал Шейлок. – Я слишком стар для этого».

– Тишина и покой, – произнес он вслух. – Тишина и покой – вот все, что мне нужно.

Плюрабель приняла это за поощрение. Тишину и покой она могла ему обеспечить.

– Вы не такой, каким я вас представляла.

– Каким же вы меня представляли?

– Не знаю, но я никогда бы не подумала…

Чем бы ни было то, чего бы никогда не подумала Плюрабель, она не могла подобрать для этого слов.

Шейлок пришел ей на помощь.

– Что еврей может вести себя настолько по-христиански?

Казалось, он почти выплюнул в нее эти слова.

– Нет-нет, я совсем не то хотела сказать. У вас был такой грозный вид, когда вы открыли мне дверь… я и представить себе не могла, что вы способны на подобную человечность.

– Вы просто повторили то же самое другими словами. Вы увидели перед собой еврея и не ожидали от него ничего, кроме жестокости.

– Я не увидела «еврея». Мне, знаете ли, евреи повсюду не видятся.

– Ну хорошо: увидели жестокость и придали ей еврейское лицо.

– Я всего лишь хочу сказать, что вы не такой, каким кажетесь на первый взгляд. Я не христианка и не бывала в церкви с детства. Но я представляю себе, что такое христианские чувства. Если меня удивило, что чувства, которые обычно проповедуют с церковной кафедры, красноречиво выразил нахмуренный человек, разве это плохо?

– Вы имеете в виду, нахмуренный еврей.

– Я имею в виду то, что сказала.

– Тогда я отвечу в том же духе. Да, плохо. Плохо забывать, откуда взялись ваши сахарные христианские чувства. С исторической и моральной точки зрения плохо не знать, что Иисус был иудейским мыслителем. Когда вы используете его цитаты против нас, то несете гадкую чушь. Любовь к ближнему – иудейское понятие. Милосердие тоже. Вы заимствовали их у нас. Присвоили себе. Вам отдавали их добровольно, а вы все равно предпочли украсть.

– Я?

– Неприятно служить воплощением? Неудивительно. Мне тоже было неприятно. Меня заставили ползать на брюхе за то, что я собой воплощал. Так что да, «вы». Вы говорите, что моя человечность вас удивляет. Чего же вы ожидали? И чью человечность во мне видите? Свою собственную! Как смеете вы учить меня тому, что я и так знаю, или ставить мне в пример то, что я давно поставил в пример вам самим? Это неслыханная наглость, древняя кража, не приведшая ни к чему, кроме горя. Ваша наглость запятнана кровью.

Казалось, Плюрабель готова расплакаться. Она прижала руку к груди.

– Вы словно наложили на меня проклятие, – проговорила она.

– Что же, теперь вы знаете, каково это – быть проклятым.

На этот раз Плюрабель готова была поклясться, что он действительно в нее плюнул.

* * *

– Вот что значит высказать все, что думаешь, – заметила Лия.

Шейлок плотнее запахнул пальто.

– Я долго готовился, – признался он.

– Твоя речь от этого нисколько не пострадала.

– Когда долго готовишься, рискуешь не произвести должного впечатления. Думать слишком много бывает вредно. От моих слов пахнет затхлостью. Речь могла быть и лучше.

– Она и так достаточно хороша.

– И только?

– Достаточно хорошо – уже достаточно хорошо. Ты же не думаешь, будто сможешь изменить ход истории?

– Я могу хотя бы надеяться.

– С твоей стороны это было бы неблагоразумно.

– Ты бы предпочла, чтобы я промолчал?

– Я предпочла бы, чтобы ты проявил немного своего рахмонес к той бедной девушке.

– За нее не беспокойся. Она чертовски меня любит.

– Тогда, пожалуй, беспокоиться нужно за тебя.

– Думаю, тебе нечего бояться. Она не того вероисповедания.

Он не ушел сразу, а остался стоять в снегу, наслаждаясь ее близостью. Оба молчали, словно каждый ждал от другого чего-то. Первой заговорила Лия.

– Разборчивость в вопросе, кто того вероисповедания, а кто не того, не принесла нам ничего хорошего.

– Не только мы виноваты, – напомнил Шейлок.

– Не только. Но я имела в виду именно нас – тебя, себя и Джессику.

– О, с Джессикой все будет в порядке.

Однако последовавшая гулкая тишина сказала ему, что Лия знает: с Джессикой не все в порядке и никогда не будет в порядке.

Неужели все это время Лия скрывала от него то, что было ей известно – точно так же, как сам он скрывал то, что было известно ему? Он отдал бы все на свете, лишь бы она никогда не узнала, что дочь их предала – предала любовь, которую они питали друг к другу, предала свое воспитание и свою честь ради кого-то, ради чего-то – определение значения не имеет, – совершенно ее не стоящего.

Так, значит, Лии приходилось еще тяжелее, чем ему… Все эти годы она лежала далеко под землей, в холодной могиле, лишенная утешения исповеди или беседы, плотно обвив руками их общий позор.

Сердце Шейлока едва не разорвалось.