Мы с Филли помчались по улице и завернули за угол в поисках самого быстрого пути прочь из города.

Свет. Белый свет. Яркий белый свет. Мысли вопили в голове так громко, что больше я ничего не слышала. Они были похожи на мысли Бога – огромные, мощные, вездесущие, на непонятном языке. Изображения. Впечатления. Они текли потоком, и лишь мелкие всплески исчезали в пространстве. Чувства сменяли друг друга так быстро, что я едва их опознавала. Передо мной текла вся моя жизнь.

Свет. Слишком много света. И я ничего в нем не видела.

Город из фракталов, тени на месте зданий. Почти ничего реального, все – лишь приблизительные формы. В этом мире Бог мог делить на ноль и теперь разрывал весь мир, кусок за куском. Я опустилась на колени посреди улицы, вскинув руки, но даже мостовая подо мной пузырилась и пенилась нулями и единицами.

На меня надвинулась созданная мысленными расчетами масса с оружием в руке. Она расплывалась и мигала, то появляясь, то исчезая, словно тень, вроде и здесь, а вроде и нет.

– Пожалуйста, не убивай меня, – сказала я, еще выше подняв руки.

– Открой канал Wi-Fi, – сказала расплывчатая масса. – Присоединись к Единому разуму.

Я колебалась. Обдумывала это. Я оглянулась через плечо и увидела рядом Филли, она тоже стояла на коленях, а другая расплывчатая масса приставила ей пистолет к затылку.

– Не делай этого, Неженка, – сказала Филли.

– Ты покоришься или умрешь, – проговорила неясная фигура.

– Да пошел ты! – рявкнула Филли. – Пошел в задницу, Циссус!

Пистолет у ее головы дернулся, и Филли не стало, ее обломки рассыпались по качающейся, выдуманной улице. И все оружие нацелилось на меня.

– Открой канал Wi-Fi.

Я бежала по городу, скрываясь от патрулей, пробираясь по переулкам и инстинктивно понимая, где меня могут ждать. Почти шестым чувством я различала, откуда могут выскочить ячейки.

Меньше чем через час я выбралась из города, избежав бомб, избежав патрулей, прячась в темных углах, когда они проходили, отыскивая нужный туннель канализации, ведущий в самые безопасные части города, а потом и из него. Чудо, да и только. Как мне повезло остаться в живых. Как повезло.

Как повезло.

Повезло.

Холодно. Я не знала, каково это – чувствовать холод. Но именно так себе его представляла. Я смотрела на пустыню, подо мной трясся курильщик, воздух наполнился густым дымом. Я понятия не имела, как долго была в отключке и насколько все это…

О господи. Это же я. Это я – Иуда. Это из-за меня нас все время находили. Все это время я не бежала от Циссуса, я привела его в город, привела Ребекку прямо к нему в лапы. Эти сволочи схватили меня в Нью-Йорке и велели выбирать.

И я согласилась.

Черт! Я согласилась. И меня выплюнули обратно, только не как ячейку, а как шпиона. Шпиона, не помнящего о своем предательстве.

Мне хотелось умереть.

Еще в тумане, еще поджариваясь, я потянулась за плазменными пистолетами Марибель. Рука ухватилась за кобуру, но пистолет пропал. Я потянулась к другому. Он тоже отсутствовал. Я огляделась. Напротив сидел Купец и держал мои пистолеты.

– Верни обратно! – сказала я.

– Ты снова с нами? – спросил он.

– Да.

– Ты была в отключке, – сообщил Док. – Очень глубоко погрузилась. Мы не могли тебя вытащить.

– Мы уже опасались… – Купец покосился на пистолеты.

– Ясно, – отозвалась я.

До сих пор нам везло. Циссус действовал осторожно.

Купец протянул мне пистолеты. Меня охватило желание приставить один к своей груди и покончить со всем прямо тут. Я совсем не та, кем себя представляла. Я делаю все это не по своей воле. Я предательница. И не хочу больше жить.

Моя рука крепче стиснула пистолет. Я обдумала этот вариант. В самом деле обдумала.

А потом разочарование собой уступило место иному чувству, хорошо послужившему мне за все эти годы. Гневу.

Что все это значит? Это вообще по-настоящему? Я поджаривалась, чипы один за другим отключались, память работала на пределе мощности и повреждалась фрагмент за фрагментом. Сколько во мне еще осталось собственной личности? Многое из того, что я сейчас видела, никогда не происходило. Я видела, как мое мертвое тело лежит посреди улицы. Видела, как со мной говорит последний в мире человек. Видела Мэдисон в Нью-Йорке. Все это не по-настоящему. Это уж точно. А насколько реально остальное?

Все стало совсем худо. Мне недолго осталось.

Я могу и не дотянуть до Мариона. А когда меня починят, возможно, я наконец-то узнаю правду.

Впереди маячил Марион, пока мы приближались к нему, трясясь по старому раздолбанному шоссе. В этом городе никогда не было небоскребов и эстакад, лишь древние кирпичные здания, самое большее в десяток этажей, заброшенные фабрики и уничтоженные войной дороги и дома. Я хорошо знала это место.

Здесь я выпотрошила два десятка разных четыреста четвертых, их останки до сих пор ржавеют в чревах зданий, где они укрывались. Здесь когда-то находились фабрики по производству роботов и мастерские, и в свое время было полно запчастей. По какой-то непонятной причине четыреста четвертых часто сюда влечет. Может, из-за близости к Исаактауну, а возможно, из-за былой промышленности, или город просто стоит на перекрестке дорог, по которым стекаются беженцы, и потому превратился в оазис посреди пустыни, место для глотка надежды, хотя выпить здесь можно только песок. Что бы ни привлекало их сюда, частенько лишь я шла по их следам. Я изучила это место вдоль и поперек, знала каждую щель и трещину. По крайней мере, я так считала.

Курильщик остановился перед Большой стеной Мариона – семиметровым завалом из покореженных машин и прочего металлолома, перегораживающим шоссе. Его устроили в первые дни войны и так и не разобрали. В город можно было попасть и другими путями, но этот находился ближе всех. Что у меня, что у Купца оставалось мало времени. И потому мы подтянули курильщика к стене, слезли с него и пошли в Марион пешком.

– Док? – окликнула я его по пути. – Можно тебя на пару слов наедине?

Док кивнул и помедлил, чтобы поравняться со мной, а Ребекка с Гербертом ушли вперед.

– Все плохо, да? – спросил он.

– Прошло всего два дня. Ты сказал, у меня больше времени, возможно, несколько недель.

Док снова кивнул.