Он не стал лгать, не стал выдумывать оправданий. Пристально посмотрев на мать, он произнес негромко, но твердо:

– Я люблю ее.

В свою очередь она не стала спорить, не пыталась доказать, что он ошибается. Вместо этого она кивнула и задумчиво поджала губы.

– Опиши это мне, – внезапно сказала она. – Опиши свою любовь к ней.

– Мама… – укоризненно произнес Лахлан. Мейджи даже не сдвинулась с места. Она стояла, ожидая, что он ей ответит. – Я не могу описать то, о чем ты меня просишь. Это все равно что попросить меня описать пресную воду. Без нее нельзя. Вода нужна, чтобы жить. Наоми нужна мне, чтобы жить.

Мейджи глубоко вздохнула.

– Мне нравится Наоми, – легко сказала она.

Я едва не фыркнула. Даже Лахлан и тот удостоил мать скептическим взглядом.

– Я серьезно, – добавила она. – Но это никак не связано с моей симпатией к ней. Просто она нуждается в тебе настолько сильно, что ничто не способно это поколебать. Мне кажется, ты сам не понимаешь, сколько ты должен отдать, чтобы быть с ней.

– Почему ты это говоришь?

Мейджи молчала. Сложила на груди руки и прислонилась к перилам.

– Когда сильно любишь кого-то… это на всю жизнь. В самом начале говорить о любви легко и просто, потому что все предстает в розовом свете. Если Наоми любит тебя так, как я думаю, то тебе нужно быть с ней, несмотря ни на что. Ее счастье, страх и боль – даже ее мысли – становятся твоими, и ты должен приложить все силы к тому, чтобы так было всегда.

Мои глаза полезли на лоб. Сказанное потрясло меня. Я никак не ожидала услышать от Мейджи Холстед такие слова.

– Я не собираюсь никуда убегать, – поклялся Лахлан.

– Прекрасно, – сказала мать и, словно ей в голову пришла запоздалая мысль, добавила: – Не подведи ее.

– Ни за что.

Уголки ее губ поползли вверх, и она обняла Лахлана.

– Как хорошо, что ты снова дома, сынок. – Прежде чем вернуться в дом, она посмотрела через плечо Лахлана прямо на меня.

Я застыла, ожидая, когда она окликнет меня. Но она повернулась и вошла в дом.

Дверь закрылась.

Лахлан стоял неподвижно, словно окаменев. Я вышла из своего укрытия и шагнула к нему. Он смотрел куда-то вдаль. Я встала рядом и прильнула головой к его плечу.

– Я знаю, ты все слышала, – сказал он.

– До единого слова.

Он с сожалением посмотрел на меня.

– Моя мать, просто она…

– На ее месте так поступила бы любая мать, – закончил я за него. – Она права во всем, что сказала.

Он задумчиво посмотрел на меня и сказал тихо-тихо:

– Я люблю тебя.

Я слабо улыбнулась.

– Я тоже тебя люблю… но любовь не все решает. Что нам делать дальше?

Лахлан закрыл глаза и потер переносицу.

– Я не могу просить тебя остаться в Маклине. Ты заслуживаешь того, чтобы уехать отсюда и получить образование…

Он умолк, не договорив. Я очень надеялась, что все, что он скажет дальше, не разорвет мне сердце.

– Значит, ты уедешь учиться в колледж, я же буду ждать твоего возвращения.

– В Маклине?

Лахлан кивнул.

– После моей стажировки я должен был провести в Питтсбурге только год. Этот год почти закончился, и я возвращаюсь домой.

Я это знала. Просто не знала про Маклин. Я улыбнулась иронии судьбы. Мир сыграл с нами злую шутку. Именно в то время, когда мы решили дать друг другу шанс, один из нас должен уехать.

Моя улыбка погасла, сердце защемило. Я с убитым видом посмотрела на Лахлана. Он развел руки, и я с радостью шагнула в его объятия.

– Обещаю, – прошептал он мне на ухо, – я буду ждать тебя.

Поздно вечером в воскресенье Лахлан высадил меня у дверей Фэйрфакса. Мы сидим в его машине, прямо перед входной дверью. Я смотрю на свои руки, мне не хочется заходить внутрь.

Эти выходные были восхитительными. Глоток свежего воздуха, о котором я даже не мечтала. Увы, они подошли к концу слишком быстро. Казалось, Лахлан забрал меня из клиники всего несколько минут назад.

– Я не хочу этого делать, – бормочет Лахлан.

Мои руки дрожат. Я закусываю нижнюю губу и изо всех сил стараюсь не расплакаться.

– Хорошо отдохнула? – Лахлан поворачивается на сиденье, и его запах облаком плывет ко мне. Моя решимость дает трещину. По моей щеке скатывается слеза. – Приятное разнообразие, ведь так? – спрашивает он.

– Еще какое приятное, – шепчу я. – Мне понравилось.

– Мне тоже. – Лахлан наклоняется ближе и берет меня за руку. – Я хочу, чтобы ты вернулась туда и поправилась. Ты даже не представляешь, как мне хочется увезти тебя сейчас отсюда далеко-далеко. Прошлой ночью я думал о том, куда мы с тобой могли бы уехать. Например, в Мэн. Или во Флориду? – Он улыбается. – Но ничего не придумал. Поступи я так, я проявил бы себя конченым эгоистом. Я знаю, ты можешь войти. Ведь так?

– Что, если не могу? – Мой голос дрожит. – Что, если я угасаю, и от меня скоро ничего не останется?

– Невозможно. – Он обнимает меня за шею. Наши лбы соприкасаются, глаза – на расстоянии всего нескольких дюймов. – Человек угасает, только если для него ничего не осталось. Но есть я и ты. И всегда будет что-то такое, ради чего стоит жить.

Слезы катятся по моему лицу и падают на кожу сиденья. Лахлан не смахивает их, и я не хочу, чтобы он их смахивал.

Я вытираю лицо тыльной стороной ладони и шмыгаю носом. Я с ужасом смотрю на Фэйрфакс.

– Последние два дня я чувствовала себя нормальным человеком. Я хочу всегда так себя чувствовать.

– Ты вновь это почувствуешь. Очень скоро.

Лахлан привлекает меня к себе и заключает в объятия. Это последние, прощальные объятия, которых я страшилась весь день. Он крепко сжимает меня, словно надеется, что может вновь собрать воедино осколки моей жизни.

Я не против. Вот только это непросто.

Я отстраняюсь первой и, пока не разразился второй поток слез, хватаюсь за ручку двери. Прежде чем выйти из машины и шагнуть вперед, я крепко целую Лахлана в губы. Зажмурившись, я цепляюсь за его рубашку. Прежде чем оторваться от него, я даю губам задержаться еще несколько секунд.

Я выпрыгиваю из машины и хватаю свою сумку. Морозный воздух превращает теплые слезы в уголках моих глаз в сосульки. Я тотчас вспоминаю сосульку на дереве, мою сосульку. Воспоминание это дает мне достаточно сил, чтобы идти вперед и не оглядываться через плечо. Я возвращаюсь в ад.

– Ну как, весело провела выходные?