Трудно сказать, перекликались ли опыты доктора Тибо с опытами доктора Тьерри, одно понятно: Александр пристрастился к естественным наукам. Он с удовольствием ходил на разного рода лекции и публичные демонстрации, читал популярную литературу. В то время особенно модным было изучение так называемого животного магнетизма. Под этим термином понималась смесь психофизиологических феноменов, гипноза и проявлений того, что сейчас называют паранормальными способностями. Увлекшись идеей, Дюма обнаружил способность к гипнозу у себя, впрочем, если судить по описаниям проводившихся им импровизированных экспериментов, можно предположить, что гипнозом его способности не ограничивались, было в них и что-то от «паранормального». Во всяком случае, он умел погружать в гипнотический сон и снимать боли. Этому есть свидетельства его близких знакомых, но, конечно же, больше всего об этом писал он сам.

Свидетельство Жерара де Нерваля: «Он гипнотизирует истеричку булочницу и доводит ее до удивительных конвульсий, о которых она при пробуждении ничего не помнит».[78]Дюма пытался лечить истерию? Неизвестно, но, говорят, эта брюссельская булочница впадала в сомнамбулический сон, даже если он просто пристально смотрел ей в глаза.

Свидетельство самого Дюма: «Я скрестил руки, собрал свою волю в кулак, я смотрел на Алексиса и повторял про себя: «Пусть он заснет».

Алексис покачнулся, как пораженный выстрелом, и упал навзничь на диван».[79]Это произошло в большой компании, когда друзья собрались у Дюма после одного из спектаклей в театре Сен-Жермен. Только не подумайте, что Алексис — тот чернокожий слуга писателя, о котором говорилось в предыдущей главе. Это совсем другой Алексис, знаменитый в то время медиум, который, помимо своих медиумических занятий, играл в театре.

В принципе, с Дюма следовало бы строго спросить за этот опыт. Ведь Алексиса о нем не предупредили, и, уже впав в сомнамбулическое состояние, он умолял писателя больше так не делать, если тот не хочет его убить. Тогда особыми манипуляциями Дюма «убрал флюиды, которые угнетали желудок медиума», после чего тот успокоился и стал отвечать на вопросы присутствующих, а потом легко проснулся.

Аналогичное приключение было у Дюма со знаменитым спиритом Юмом, вместе с которым он ехал в Россию. Юму тоже стало нехорошо от этого импровизированного сеанса гипноза.

Рассказывают, что однажды Дюма силой воли заставил прийти к нему и собравшимся у него друзьям одну из знакомых дам, которая в то время находилась у себя дома и не ведала, что ее «вызывают». Она явилась на зов в состоянии крайнего возбуждения, не понимая, что, собственно, заставляет ее куда-то идти. Это был уже не гипноз, а нечто от телепатии, если, конечно, верить рассказу.

То, что во всех этих опытах воздействию подвергали ничего не ведавших людей, можно извинить только тем, что Дюма не считал свои занятия гипнозом чем-то серьезным и относился к ним как к роду развлечения. Впрочем, развлечение за чужой счет — не самое почтенное времяпровождение, и хочется верить, что Провидению каким-то образом удалось убедить в этом Дюма. Во всяком случае, спустя некоторое время в романе «Жозеф Бальзамо» он сам описал трагические последствия насильственных внушений.

Тех, кто особо заинтересовался практикой Дюма в области гипноза и тому подобных материй, отсылаем к посвященной этой теме книге М. И. Буянова «Дюма, гипноз, спиритизм», вышедшей в Москве в 1991 году. Мы же предлагаем посмотреть, как представления о животном магнетизме, о взаимодействии души и тела отразились в романах Дюма.

Из романов, в которых нашли отражение подобные темы, первым следует назвать «Жозеф Бальзамо». В книге есть две главы с весьма многообещающими названиями: «Тело и душа» и «Душа и тело». Первая описывает философию врача-материалиста Марата. Его оппонент, оккультист Бальзамо, находится поначалу в тени и лишь вопросами заставляет Марата излагать свои взгляды, например, о том, должен ли врач испытывать какие-то эмоции при работе с трупом.

«— А чего мне бояться? Почему меня должно пугать неподвижное тело, статуя, которая сделана не из камня — мрамора или гранита, — а из плоти?

— То есть, по-вашему, труп есть труп, и только?

— И только.

— Вы уверены, что в нем ничего нет?

— Совершенно ничего.

— А в живом человеке?

— В нем есть движение, — надменно ответил Марат.

— А душа? Вы ничего не сказали о душе, сударь.

— Я ни разу не встречал ее в телах, которые кромсал скальпелем.

— Это потому, что вы кромсали лишь трупы.

— Отнюдь нет, сударь, я часто оперирую живых людей.

— И никакой разницы между ними и трупами вы не обнаружили?

— Да нет, я обнаружил, что живые испытывают боль. Это вы и называете душой?» (CV).

Марат представляет собой типичный образ «вульгарного материалиста», живущего по принципу: если я этого не вижу, значит, этого нет. У Бальзамо другая концепция. Он — сторонник дуализма: человеку равно даны душа и тело, и только их взаимодействие определяет суть человеческой жизни.

В доказательство своего тезиса Бальзамо предлагает помочь Марату и его коллегам при операции, исход которой, по мнению врачей, должен быть трагическим. Молодому бретонцу, которому телега размозжила ногу, предстоит ампутация. Врачи уверены, что пациент не переживет ее, но не из-за воспаления, а из-за боли. Наркоза в те времена еще не было, и предстояло резать «по живому». Прикосновение скальпеля к раздробленной кости неминуемо должно было привести к болевому шоку. Единственным средством, которое Марат был способен употребить в помощь своему пациенту, была ложь: он с фальшивой улыбкой заверил его, что больно не будет, после чего теоретически обосновал свои действия следующим образом: «Я обратился к душе, уму, чувствительности — к тому, что позволило греческому философу сказать: «Боль, ты не есть зло», и выбрал приличествующие случаю слова. Я сказал ему: «Страдать вы не будете». Теперь главное, чтобы не страдала душа, а это уж ее дело» (CV).

Бальзамо находит другой способ. Он погружает юношу в гипнотический сон и внушает ему, чтобы он лежал, не двигаясь. Пока хирурги отпиливают ногу, он беседует с загипнотизированным пациентом, и тот рассказывает ему о себе, поет бретонскую песенку и даже предсказывает дальнейшее течение своей болезни, утверждая, что после нескольких приступов лихорадки он месяца через два с половиной выйдет из больницы живым и здоровым. Характерно, что во время операции больной говорит о себе в третьем лице.

Для Бальзамо все это служит подтверждением его дуалистической теории.

«— Так что же, вы на время извлекли душу из тела?

— Да, сударь, я приказал ей покинуть ее жалкую обитель, извлек ее из пучины страданий, где ее удерживает скорбь, дабы она могла странствовать в свободных чистых сферах. Что же при этом осталось хирургу? То же, что осталось вашему скальпелю, когда вы отрезали у покойницы голову, — бесчувственное тело, материя, глина» (CV).