На другой день после того, как он принес ей то, что она просила, он поехал в городок. Он припарковался на главной улице Стэнвилла, с намыленными витринами. В конце квартала была маленькая католическая церковь. Старое здание с толстыми глинобитными стенами. Двери были открыты. Внутри, похоже, было прохладно.

Пресвятая Дева долины пахла как косметичка старой женщины. Дамская сумочка Пресвятой Девы, десятилетиями собиравшая пыль от макияжа и плесень. Гордон не придерживался никакой религии, хотя идея милосердия, предлагаемая церковью, идея христианского Бога, но ни в коем случае не государства, была ему близка. Он присел в конце ряда скамей. По другую сторону прохода стояла исповедальня. Со стороны грешника имелось решетчатое окошко для разговора со священником. Окошко представляло собой металлическую пластину с дырочками в произвольном порядке. Она напоминала дорожный знак, изрешеченный пулями.

По церкви гулял ветер из единственной приоткрытой двери в задней части. Где-то шелестели бумаги, предполагая чье-то присутствие, хотя не обязательно. Возможно, это ветер шелестел бумагами, и никого, кроме Гордона, здесь не было. Он уставился на воздуховод, продолжая сидеть на месте.

Существовали реальные, эпистемологические пределы знания. Как и суждения.

Если я и могу знать кого-то, то только себя. Я могу судить только себя.

Первым об этом сказал Торо.

«Мне никогда не грезилось никакое бесчинство больше того, что совершал я сам. Я никогда не знал и не узнаю человека худшего, чем я сам».

Почему Торо был Торо, а Тед Казински – Тедом? Один в сознании Гордона был мыслителем, другой же уголовником по имени Тед.

Быть сердитым и плохим привычнее. Должно быть, в этом дело.

Норман Мейлер не проносил в тюрьму кусачки для Джека Генри Эббота. Норман Мейлер писал письма, использовал свое влияние. Мейлер бахвалился, что свобода Эббота – это его заслуга, бахвалился до тех пор, пока внезапно его подопечный не убил человека, и тогда он стал открещиваться от своей роли, а потом опять стал бахвалиться, что сделал это ради искусства и был бы готов повторить. Когда беднягу Эббота выпустили на свободу, шел 1981 год, и его поселили в социальном общежитии в нижней части Ист-Сайда на Манхэттене. Его окружали нарики и подонки, и ему требовалось оружие для самозащиты. Он ничего не знал о жизни в обществе и путал одно с другим, хотя ему угрожали в привычной, тюремной манере. Он вынул нож и всадил его глубоко в сердце нападавшего. В тюрьме у тебя нет времени на размышления перед дракой, ты реагируешь мгновенно, предвосхищая удар. Тот парень умер сразу, на Первой авеню. Джек Генри Эббот вернулся в тюрьму, оставив за бортом обеды со знаменитостями, и писателями, и хорошенькими женщинами с именами вроде Норрис. Кто, на хуй, станет называть свою жену Норрис?[43] То есть свою дочь. Гордон понимает, что имена дают отцы, а не мужья.

Гордон собрал почти все свои вещи. Две коробки с книгами, кое-какую посуду, кофейную чашку с крышкой, одежду в мешках для мусора. Он положил полено в печку и смотрел, как занимается желто-голубое пламя, и когда печка растопилась, он сел за компьютер и напечатал ее имя. Он сам устанавливал свои правила, и одно из них состояло в том, что он мог попытаться найти ее только сейчас.

«Роми Лэсли Холл».

Ничего. Никаких записей с таким ФИО.

«Роми Л. Холл. Холл тюрьма Стэнвилл. Сан-Франциско пожизненное заключение Холл».

Он смотрел и смотрел, пока прогорало полено, медленно тая в огне, вкусно потрескивая янтарными углями.

«Джимми Сан-Франциско преподает Художественный институт». Ничего. Он несколько часов просматривал имена преподавателей. Был один Джеймс Дарлинг, на киноведческом факультете. Он загуглил Джеймса Дарлинга. Кинофестивали. Резюме киноведа. Но он даже не был уверен, что это тот самый парень.

Он прислушался к собачьему лаю, где-то ниже по склону.

Здешние люди обживали природу, хотя относились враждебно к внешнему миру, со своими сторожевыми собаками, с табличками «Злая собака». Немецкие овчарки. Доберманы.

Собака лаяла и лаяла, ниже по склону, множа эхо. Упорный лай в три утра, рвущий и рвущий безмолвие.

25

Следующим летом я установил мину-ловушку, намереваясь убить кого-нибудь, но я не скажу, какую ловушку и где, потому что, если эту страницу когда-нибудь найдут, ловушку смогут обезвредить. Я также натянул проволоку на уровне шеи для мотоциклистов через граничную дорогу над ручьем Петух Билл, после того как рев моторов испоганил мои пешие прогулки. Позже я обнаружил, что кто-то надежно обмотал проволоку вокруг дерева. К сожалению, я сомневаюсь, что она повредила кому-то.

У южного склона Форк-хамбага я застрелил своим винчестером корову в голову, а потом рванул оттуда ко всем чертям. Я имею в виду фермерскую корову, не лосиху. Кроме того, я вышел на рассвете и с размаху снес топором соседский почтовый ящик, как будто его сбила машина.

В следующем ноябре я перебрался из Монтаны обратно в пригород Чикаго, главным образом по одной причине: предпринять более конкретную попытку убить ученого, бизнесмена или кого-то в этом роде. Я бы также хотел убить коммуниста.

Я подчеркиваю, что моя мотивация – это личная месть тем, кто отнимает у меня или угрожает отнять мою независимость. Я не делаю вид, что у меня есть какое-либо философское или моральное оправдание.

26

Приближался день выхода на волю Сэмми. Мы отсидели вместе почти четыре года. Был октябрь, и каждый день небо напоминало голубой купол, под которым мы все тоже были в голубом. Кто-то считал дни до выхода на волю. Как Сэмми, легкого ей пути. Но в главном дворе были тысячи женщин в голубом, всем своим видом говорившие, что они здесь навсегда, как и я.

Горы за стенами тюрьмы тоже были навсегда, но это было не такое навсегда, как механизированная бетонная тюрьма. Я мечтала о древних мирах, затерянных в горах, о цивилизации людей, готовых вытащить меня отсюда. Это была детская мечта, возникшая из книжки, которую мы читали на уроке Хаузера. Горы, буро-лиловые зимним днем. Люди в хижине, где потрескивает огонь. Они принимают у себя незнакомку и обучают ее жизни в своем мире. Иногда я мечтала, что Джексон уже там, с этими добрыми незнакомцами, ждет меня. Он был среди людей, которые дадут мне второй шанс. Он был грязным и сильным, суровым пацаном, храбро идущим по жизни. Он был там, в хижине, ожидая с остальными моего прибытия, моей реабилитации, чтобы я заговорила на языке этих людей. Они не станут помогать мне с этим. Я должна буду освоить его сама.

– Когда я выберусь отсюда, может, смогу как-то помочь тебе, – сказала Сэмми.

Я знала, что она говорит всерьез, но Сэмми не задерживалась на воле и едва могла помочь себе. Она желала мне добра, но у нее хватало и своих проблем.