Я написала, наверно, писем сорок куратору по делу Джексона. Куратор ответил мне только раз, коротко сообщив, что меня лишили родительских прав, и предложив нанять адвоката по семейным делам, если я намереваюсь обжаловать лишение родительских прав, но мне нужно понимать, что родительские права возвращают только в самых редких случаях.

Серенити Смит находилась под особой охраной уже почти год. Некоторые перестали бороться с ней, посчитав, что ее никогда не переведут в общую категорию. Но Лора Липп продолжала борьбу. Это была ее страсть. Некоторые считали, что Лора Липп была негодным лидером для такой группы, поскольку она убила своего ребенка, новорожденного, чтобы отомстить мужчине. Две молодые зэчки, из первоходов, решили сделать себе имя – они побили Лору и остригли под корень.

После этого Лора не высовывалась. Движение против мисс Смит набрало силу благодаря смещению Лоры. В дело включилась норвежка. Она стучала на женщин, державшихся за руки, в нарушение устава Стэнвилла. Также между заключенными запрещались объятия и любой продолжительный физический контакт.

– Это просто туши свет, – сказала норвежка. – Я не стану жить с извращенками. Они хотят впихнуть мужчину к нам в кутузку и ожидают, что мы это проглотим.

Норвежка говорила о Стэнвилле так, словно была здесь главным гопником на страже семейных ценностей, гордой защитницей устава, а не просто одной из множества жалких и озлобленных зэчек. Слеза тоже подключилась, вероятно, потому, что агрессия и избиение людей давали ей разрядку. Слеза и Конан, давние кореша, сцепились из-за этого.

– Как ты можешь не хотеть защитить сестру? – спрашивал Конан, взывая к ее расовым корням.

Слеза сказала, что ей меньше всего нужны всякие ублюдки из гетто в ее норе. Они подрались на кулаках в сортире в главном дворе, и Конан выиграл. Слезу выставили из нашей камеры.

– Кто-нибудь выбирался за забор под напряжением? – спросила я Сэмми.

Мы гуляли по нашей дорожке, подальше от микрофонов дозорных постов.

– Двое ребят в Стэнвилле.

– Но как?

– Они использовали что-то деревянное, чтобы приподнять забор, и подлезли снизу. Наверно, ручку от швабры. А в Долине Салинас чувак забрался на забор. Он как-то заземлил себя. Почти перелез, и его застрелили.

Мимо пробежал Конан.

– Я тут бегу и вижу рядом с сортирами такую белую фигуру, мужика, с раскрытыми руками. Он был в белой одежде, а штаны как бы расширялись книзу. Я подумал, это Элвис, ну, знаете, из бурных лет, когда он растолстел и стал носить эти дурацкие очки. Но, когда я подошел поближе, это оказались мусорные баки.

У Конана ухудшалось зрение из-за диабета. Он записался на прием к помощнику медработника, заменяющего нам врачей, через восемь месяцев.

– Эй, какую тачку водил Элвис? – спросил меня Конан.

Я не стала смеяться над тем, что он принял мусорные баки за Элвиса. Он всегда заговаривал о машинах, когда замечал, что я кисну.

– «Штуц», – сказала я, но без всякого чувства. – Он водил «штуц блэкхок».

Джимми Дарлинг ездил в Грэйслэнд с камерой и сказал, что снимать там нечего. Не на что смотреть. Кроме граффити на стене снаружи.

Я спросила его, разве там все не прилизано напоказ?

Ну да, сказал он, так и есть.

А как машина?

Машина, сказал он, была как Дева Мария на гренке. Только сфотографируй ее – и чудо исчезнет. Он осмотрел самолеты за отдельную плату. Личные реактивные самолеты Элвиса. Внутри одного была двуспальная кровать. Поперек нее, поверх одеяла, был натянут сверхширокий ремень безопасности. Глядя на эту кровать с ремнем безопасности и на хозяйское кресло у окна, Джимми Дарлинг почувствовал дух Элвиса, рассекающего поздней ночью небо, одинокого как черт, и никого рядом в его самый темный час. В том самолете Джимми Дарлинга овеяла неприкаянная душа Элвиса.

Хаузер тоже знал механический музей на пляже Оушн-бич. Он сказал, что видел там, как кукла Сьюзи танцует канкан. Еще там была камера обскура, где на большом блюде показывались пенные волны. И бухта Келли, которая среди моих подруг связывалась не с сёрфингом, а с выпивкой и мальчиками. Там же был огромный знак с надписью «Игровая площадка», но ничего похожего поблизости не было. Только выбеленный солнцем знак рядом с фальшивой скалой, созданной, якобы чтобы дурить японцев во время войны.

Хаузер сказал, что на Ирвинг-стрит есть пиццерия, где в витринах крутят тесто.

Я видела все это. Тонкие, посыпанные мукой блины, падающие на руки тестомесам в колпаках, которые крутили их в воздухе, растягивая вширь, и снова подбрасывали. Я видела большущий венок на закрытых воротах однажды утром, когда умер старик, патриарх этой пиццерии. Я еще никогда не видела такого огромного венка. Мне было восемь или девять лет. Неприятности были еще впереди. Цветы для меня связались со смертью. Из-за того огромного венка.

Я видела мерцающую гладь океана с Ирвинг-стрит, как она поднималась в ясный день, там, где заканчивались авеню, словно дышала, как что-то живое.

Я сказала Хаузеру, что моему сыну нравятся церкви. Когда я привела Джексона в Благодатный собор, он непроизвольно притих, оказавшись в доме Бога, пусть и не его, так как мы не придерживались религии. Он поглядел по сторонам и сказал мне счастливым шепотом, словно его осенило что-то: «Мамочка, когда я вырасту, я думаю, что захочу стать королем».

Я сказала Хаузеру, что Джексон никогда не капризничал, но тут же одернула себя, чтобы не перехвалить его. Люди должны понимать, что некоторые дети не просто лапочки, а превосходят большинство взрослых. Однако я не хотела отпугнуть Хаузера, вызвать у него подозрение, что я пытаюсь склонить его к усыновлению. Хотя именно это я задумала. Это был единственный рабочий план, который я могла вообразить. У людей в тюрьме полно тупых фантазий о том, каким может быть их будущее. И все, что было у меня, это мои фантазии.

– Между вами что-то есть, – сказала Сэмми. – Большинство из них даже не смотрят на заключенных. Слишком умотанные. Мы над ними просто прикалываемся. Но он открытый.

У Хаузера был один ценный недостаток. По нему было похоже, что, кроме работы, в его жизни мало что происходит. Не то чтобы он обсуждал свою жизнь с нами. Нет, конечно. Но в Стэнвилле он был белой вороной для остальных служащих. Надзиратели посмеивались над ним, почти так же, как над нами. Давай, мистер Хаузер, научи этих тупых сучек читать. Научи этих коров, сколько будет два плюс два. Они считали, что его занятия – это пустая трата времени, не сравнить с их серьезной работой: следить за нами на мониторах и дрочить на вышках.

Хаузер не был идиотом. Это был не Берндт. Но иногда он вел себя так. Когда я попросила его принести мне кусачки в библиотеку, я была почти уверена, что он сделает это. Я не планировала использовать их. Я просто хотела проверить его.

Кэнди Пенья бахвалилась, что Хаузер был ее ухажером, что он достал ей «воз и тележку» вязальных принадлежностей. Все, что захочу, говорила Кэнди всем, кто возвращался в карцер и мог слышать ее по вентиляции. Если бы она не сидела в камере смертниц, Кэнди бы знала, что о таких вещах не трезвонят. Ты держишь их при себе и возделываешь.