– Гетман, а? Твою мать! – рычал Мышлаевский. – Кавалергард? Во дворце? А? А нас погнали в чем были. А? Сутки на морозе в снегу… Господи! Ведь думал – пропадем все… К матери! На сто саженей офицер от офицера – это цепь называется? Как кур, чуть не зарезали!.. Ты знаешь, сколько нас было под Трактиром? Сорок человек. Приезжает эта лахудра – полковник Щеткин и говорит: «Господа офицеры, вся надежда Города на вас. Оправдайте доверие гибнущей матери городов русских, в случае появления неприятеля – переходите в наступление, с нами бог! Через шесть часов дам смену. Но патроны прошу беречь…» – и смылся на машине со своим адъютантом. И темно, как в ж…! Мороз. Иголками берет… Веришь ли, к утру чуть с ума не сошли. Стали это мы в полночь, ждем смены… Ни рук, ни ног. Нету смены. Костров, понятное дело, разжечь не можем, деревня в двух верстах… Стояли, как волки выли. Крикнешь – в цепи кто-то отзовется. Наконец, зарылся в снег, нарыл себе прикладом гроб, сел и стараюсь не заснуть; заснешь – каюк… И ведь, представь, вставать не хочется… Сменились мы, слава те господи. Считаем: тридцать восемь человек. Поздравьте: двое замерзли. К свиньям. А двух подобрали, ноги будут резать…

– Как! Насмерть?

– А что ж ты думал? Один юнкер и один офицер… К вечеру только нашли наконец вагон Щеткина. Первого класса, электричество… И что ж ты думаешь? Стоит какой-то холуй денщицкого типа и не пускает. А? «Они, говорит, сплять. Никого не велено принимать». Ну, как я двину прикладом в стену, а за мной все наши подняли грохот. Из всех купе горошком выскочили. Вылез Щеткин и заегозил: «Ах, боже мой. Ну, конечно же. Сейчас. Эй, вестовые, щей, коньяку. Сейчас мы вас разместим. П-полный отдых. Это геройство. Ах, какая потеря, но что делать – жертвы. Я так измучился…» И коньяком от него за версту. А-а-а! – Мышлаев-ский внезапно зевнул и клюнул носом. Забормотал, как во сне:

– Дали отряду теплушку и печку… О-о! А мне свезло. Очевидно, решил отделаться от меня после этого грохота. «Командирую вас, поручик, в город. В штаб генерала Картузова. Доложите там». Э-э-э! Я на паровоз… окоченел… замок Тамары… водка…

Мышлаевский выронил папироску из рта, откинулся и захрапел сразу…»

Пьют герои Булгакова интеллигентно. Видимо, как учили.

Наутро. Тот же поручик Мышлаевский и сестра Турбина.

«– Видишь, Лена, ясная, после вчерашней истории мигрень у меня может сделаться, а с мигренью воевать невозможно…

– Ладно, в буфете.

– Вот, вот… Одну рюмку… Лучше всех пирамидонов.

Страдальчески сморщившись, Мышлаевский один за другим проглотил два стаканчика водки и закусил их обмякшим вчерашним огурцом. После этого он объявил, что будто бы только что родился…»

«Четыре огня в столовой люстре. Знамена синего дыма. Кремовые шторы наглухо закрыли застекленную веранду. Часов не слышно. На белизне скатерти свежие букеты тепличных роз, три бутылки водки и германские узкие бутылки белых вин. Лафитные стаканы, яблоки в сверкающих изломах ваз, ломтики лимона, крошки, чай…

Маленький, укладистый и действительно чрезвычайно похожий на карася, Карась столкнулся с Шервинским у самого подъезда Турбиных… Оба оказались с бутылками. У Шервинского сверток – четыре бутылки белого вина, у Карася – две бутылки водки…»

А еще будет долго вспоминаться их честный офицерский тост: здоровье его императорского величества, который уже убит, но есть вера, что – спасся.

«– …Поэтому, если император мертв, да здравствует император! – Турбин крикнул и поднял стакан.

Ур-ра! Ур-ра! Ур-ра-а!! – трижды в грохоте пронеслось по столовой…»

В этой пьяной офицерской браваде правды революции больше, чем в тысячах «Чапаевых».

И в ней, и в настоящих, не киношных, пьяных каппелевцах, идущих в психическую атаку, больше правды жизни, чем во всей идеологии Белого движения. В ней много от русского фатализма, который, это же очевидно, – всегда под очень пьяным градусом.

Два офицера поссорились, будучи пьяными. Вызвали друг друга на дуэль. Когда наутро протрезвели, решили мириться. Не тут-то было. Секунданты им не позволили – честь дороже. Офицеры честно стрелялись, и один из них смертельно ранил другого…

Барон Врангель о бароне Унгерне, генерал-лейтенанте, одном из выдающихся военачальников Белого движения:

«Из прекрасной дворянской семьи лифляндских помещиков, барон Унгерн с раннего детства оказался предоставленным самому себе… Необузданный от природы, вспыльчивый и неуравновешенный, к тому же любящий запивать и буйный во хмелю, Унгерн затевает ссору с одним из сослуживцев и ударяет его. Оскорбленный шашкой ранит Унгерна в голову. След от раны остался у Унгерна на всю жизнь…

Он живет войной… Оборванный и грязный, он спит всегда на полу среди казаков сотни, ест из общего котла… Тщетно пытался я пробудить в нем сознание необходимости принять хоть внешний офицерский облик…»

Это честное свидетельство честного человека. Было бы странно, если бы весь офицерский корпус состоял из одних только ангелов. Нет, не все ангелы. Но разве не прав генерал Унгерн – в междоусобицу не до чистоты мундира в прямом смысле?

Чехи сражаются в Сибири на стороне белых. Отступая под натиском красных, задерживают эшелоны с ранеными, беженцами и больными. Генерал Каппель, возмущенный беспределом легионеров, шлет телеграмму командиру их корпуса Яну Сыровому, вызывая его на дуэль.

Тот отвечает «брату-генералу Каппелю», что охотно примет его вызов, но только после полной эвакуации чехов из Сибири…

«Я заставлю вас исполнить ваш долг перед человечеством и замученной сестрой вашей – Россией», – грозится чехам атаман Семенов.

Отступая в глубь Сибири, белые, окоченевшие от злобы и холода, без жалости расстреливают в тюрьмах политзаключенных, закалывают штыками пленных, дотла жгут партизанские селения.

«Дым шел коромыслом. Напившись, пели песни, целовались, плакали, ругались. Порой дело доходило до безобразных драк. В седьмой теплушке группа офицеров изнасиловала сестру милосердия, сопровождавшую тяжелораненых. Не перенеся позора, молодая женщина бросилась под поезд… Колчаковское офицерство никогда не являлось однородным… В армию адмирала попали бывшие эсеры… крайние монархисты; озлобленные и напуганные революцией обыватели; продажные ландскнехты, для которых убийство стало профессией и источником существования; военные, привыкшие не рассуждать, а лишь выполнять команды. Здесь были откровенные уголовники и «идейные борцы за великую и неделимую Россию», садисты, черносотенцы и те, кто безуспешно пытался сохранить человеческое подобие и убедить себя, что он, сражаясь против большевиков, отстаивает цивилизацию… У всех у них был какой-то стержень – дисциплина, убежденность, субординация, офицерская честь, представление о дозволенном и недозволенном. Теперь этот стержень сломался… Офицерство исчезло, превратившись в банду убийц, насильников, воров и психопатов. В официальных документах это называлось разложением…»

Оставим столь глобальное обобщение на совести советского писателя Ю. Кларова, для которого пьянки колчаковских офицеров почему-то стали синонимом конца Белого движения, словно те, кто принимает в них участие, – не русские люди: