— Гронки уже в курсе, — сказал Бертальди. — Он знает, что его сегодняшний прием — мое последнее действие, совершаемое в порядке исполнения служебных обязанностей. После он попытается убедить нескольких либералов и католиков, и, конечно, впустую. Все это выльется в рутинные разговоры.

Фабио восхищался спокойствием Бертальди. Профессор позвонил ему во второй половине дня и попросил сегодня утром прийти к нему в библиотеку, и хотя Фабио всегда очень неохотно выслушивал слова Уго, передававшего ему, что Бертальди хочет с ним поговорить, он всякий раз сдавался, когда слышал в телефонной трубке голос старого человека, полный достоинства, захватывающий голос, сыгравший в новейшей истории Венеции такую значительную роль. Семидесятилетний профессор каждое утро с семи до девяти проводил в своем служебном кабинете, где начинал день с медитаций и бесед, прежде чем отправиться в Гран Консильо[25]; регент Венеции, дож, как, насмешливо и почтительно, называл его про себя Фабио; Бертальди был достойным преемником Фоскари и Дандоло.

Конечно, Фабио не был удивлен сообщением Бертальди. Информация о том, что эра коалиции Бертальди подходит к концу, уже несколько недель мелькала в прессе. Великий человек, подумал Фабио, человек, который был всем: христианином, марксистом, либералом, консерватором; беспартийный, создавший в Гран Консильо коалицию из коммунистов, социалистов и христианских демократов, которой он руководил несколько лет и которая теперь распалась, потому что фракции отозвали своих представителей.

— Как ведет себя кардинал? — спросил Фабио. — Он ведь всегда вас поддерживал?

Профессор с улыбкой посмотрел на Фабио.

— Кардинал годами проповедует мне примерно то же самое, что и вы, — сказал он. — Оставьте политику, сын мой, говаривал он мне не раз; политика, которую мы с вами имеем в виду, приведет к тому, что такие люди, как вы и я, окажутся между двумя жерновами. Я верю ему и знаю, что он безвластен. Его аппарат не дает ему и шагу ступить.

Фабио знал, что бессмысленно расспрашивать профессора о других фигурах на шахматной доске, например, о коммунистических вожаках или функционерах католической партии. Идет война, подумал он, а на войне действуют законы военного времени. Аппараты и их военные законы. Полицейские в своих блестящих мундирах начали выстраиваться цепочкой от мола, куда должно было пристать судно Гронки, до Порта-делла-Карта Дворца дожей. Через час, подумал Фабио, Бертальди будет стоять там во главе местной знати, чтобы принять Гронки. Потом они отправятся в Антиколледжо и под картинами Тинторетто стянут произносить речи. Ну и цирк!

Он держится просто великолепно, подумал Фабио, и внимательно посмотрел на профессора, великого старика, который и физически был мощным и крупным; в нем не было ни грамма лишнего веся, но от природы он отличался высоким ростом и атлетическим телосложением; Фабио видел его бритую голову, всегда устремленные куда-то вдаль глаза, белые как снег волосы, прямой, прекрасной формы нос, плоские светлые виски; для человеку который видит, как рушится все, что он создавал в политике, он держится отменно. Фабио и профессор знали друг друга со времен освобождения; профессор, который тогда только вернулся из ссылки в Липари, был единственным, способным подвигнуть Фабио на то, чтобы разоружить и распустить партизанскую бригаду, действовавшую в районе Дона-ди-Пьяве, которой он тогда командовал; во время долгого ночного разговора Бертальди сумел убедить его, что революционная акция в момент освобождения неоправданна, что это будет выглядеть как террористическая акция меньшинства, в то время как теперь необходимо добиться, чтобы свобода стала добровольным делом большинства; правда, Фабио капитулировал не только потому, что соглашался с историко-политическим анализом Бертальди, но и, возможно даже в большей мере, потому, что руководствовался практическими соображениями: он осмотрел военные базы восьмой армии генерала Марка Кларка в долине реки По; Фабио и его штаб были приглашены американцами, и всем им понавешали на грудь американские, французские, греческие и польские ордена, и все это происходило на фоне кулис из тысячи танков «Шерман» и во время обедов из полевых кухонь, предлагавших в качестве обычного, повседневного рациона бифштексы со спаржей. Капитуляция партизанской бригады Дона ди Пьяве была великолепным спектаклем в сравнении с гибелью интербригады Маттеотти семь лет назад, на полях сражений в Каталонии. Но хотя Фабио и признавал доводы профессора, уговорить его продолжать игру было невозможно; сначала он отказался от настойчивых предложений Бертальди просто потому, что был разочарован; позднее он проанализировал причины своего разочарования и пришел к выводу, что был разочарован не потому, что принадлежал к побежденным, а потому, что революция, ради которой он сражался, превратилась из идеи в химеру, впрочем, так же, как идея свободы, которой жил Бертальди. Именно ход эксперимента Бертальди научил его, что идеи теряют свой смысл, свою суть; вместо них возникают чистые блоки власти, гигантские нигилистические аппараты, перед которыми бледнеют любые идеи, потому что борьба этих блоков, если бы она дошла до крайних форм, означала бы конец времен, апокалипсис. Поняв это, Фабио вышел из коммунистической партии. Но он видел, кстати, что лучшие из его противников, духовные отцы консервативного католицизма, монархизма, фашизма, тоже уходили в сторону или их вытесняли с шахматной доски; это были все те, кто жил представлениями старого мира, в котором человеческая история была историей решений, выбора между различными духовными принципами. Теперь из игры выходил Бертальди, последний человек, который пытался создать некий синтез, удержать различные силы в равновесии и который теперь потерпел поражение, потому что блоки силы окончательно избавились от всяких принципов и отдались мысли о полном взаимном уничтожении; в мертвом пространстве, которое оставляли после себя умершие идеи, был слышен лишь скрежет автоматов, которые вместо мыслей выплевывали фальшивые монеты идеологий.

— Чем вы займетесь, когда все будет позади? — спросил Фабио.

— Вернусь в университет, — сказал Бертальди, улыбаясь счастливой улыбкой. — Вы только подумайте, Крепац, я жду этого уже почти двадцать лет. Я хочу написать новый вариант моего «Проекта», обобщить свой опыт. И кардинал хочет поручить мне ряд миссий в Азии, он говорит, что ему нужен именно венецианец, чтобы провести важные переговоры на Востоке, прозондировать, так сказать, почву; по мнению кардинала, только Восток может спасти Европу. Гронки тоже очень в этом заинтересован.

Эти старики несокрушимы, подумал Фабио. Гронки, кардинал, профессор — поколение, к которому они принадлежат, и не догадывается, что все, что они делают и о чем думают, может оказаться бессмысленным. Они совсем иные, чем его, Фабио, поколение. В то время как Фабио, еще на фронте в Испании, становился все более разочарованным и циничным, профессор, бывший в это время в изгнании в Липари, писал свой знаменитый труд «Проект разработки философии свободы», который тайно, в списках, передавался из рук в руки интеллигенцией, участвовавшей в Сопротивлении. Поскольку «дож» был стар и о нем заботились могучие покровители, ему не пришлось работать в отвалах, добывая пористый камень, похожий на пемзу; он сумел создать этот пусть и не оптимистический, но полный веры в будущее труд, причем создать его в условиях, опасных для жизни, в то время как Фабио — он как раз думал об этом, стоя у окна рядом с Бертальди, — хотя и многократно рисковал жизнью, но никогда при этом не верил в будущее.