Из своего заточения Бертальди переписывался с Кроче; после смерти Кроче их переписку опубликовали; некоторые пассажи носили характер спора, в которой Бертальди упрекал Кроче, что тот придерживается устаревших идеалистических позиций, что он интерпретирует Гегеля, чтобы его преодолеть, но неверно, а именно идеалистически и либерально, а надо его интерпретировать в лучшем случае марксистски и либерально, но еще лучше — не рассматривать его совсем; во время своего пребывания на Липари Бертальди стал марксистом, он оставался им и по сей день; в своем двухтомном труде «Духовная история венецианских торговых связей с XIV по XVII век», который он писал, урывая короткие часы от своих государственных дел, он доказывал, что история базируется на формах производства, на том, как и в каких условиях трудятся люди.

И во все времена профессор оставался прежде всего христианином; потаенную основу своего существования он намеком изложил в маленьком эссе, посвященном двум сирийским пилястрам шестого века, редкостным фрагментам, украшенным виноградными гроздьями и непонятными монограммами, находившимися в южном углу собора Сан-Марко; но еще убедительнее, чем чтение этой таинственной и почти интимной брошюры, было для Фабио неповторимое движение руки, каким Бертальди однажды указал на церковь, сказав при этом:

— Невозможно быть венецианцем и не верить в Христа.

В жесте профессора собор Сан-Марко предстал тем, чем он был, — чудом.

Его научные противники, конечно, упрекали его в синкретизме, а политические недруги утверждали, что он варит свой супчик на слишком многих очагах, но ни те, ни другие не могли помешать тому, что этот ученый и государственный деятель, который в один прекрасный день покинул христианско-демократическую партию, как Фабио — партию итальянских коммунистов, на протяжении долгого времени связывал их друг с другом благодаря своей дружелюбной твердости. К подобной работе он всегда пытался привлечь и Фабио.

— Среди левых вы как раз тот человек, который мне нужен, — говорил он, — и когда я думаю о том, каким авторитетом вы пользовались бы среди своих друзей, если бы вернулись в политику…

Он обсуждал с Фабио мнение Витторини, что итальянские интеллектуалы в годы фашизма вступали в компартию из чистого либерализма и, будучи либералами, покидали ее: они верили в соединение коммунизма и свободы. Он считал анализ, данный Витторини, правильным, но утверждал, что выводы его неверны; нельзя допустить, чтобы в ИКП остались одни холодные функционеры.

— Коммунистическая партия могла бы стать тем, что сделали бы из нее итальянские интеллигенты.

Фабио смешил идеализм этого антиидеалиста, он возражал профессору, добавляя при этом:

— Собственно говоря, ко мне все это не имеет никакого отношения, я не итальянский интеллектуал. Я итальянский музыкант, в какие-то периоды я был итальянским революционером и солдатом, но я никогда не был тем, кого называют интеллектуалом.

— Вот именно, — отвечал «дож», — потому-то вы мне так нужны. Вы человек образованный и чувствительный и обладаете критическим духом интеллектуала, не будучи таковым. И поскольку вы таковым не являетесь, у вас есть организационный талант, просто практическая сила, способность действовать. Вы доказали это в Испании и в Сопротивлении. Такие способности, как у вас, встречаются очень редко.

Если бы я позволил этому пению сирен увлечь себя, подумал Фабио, то сегодня Президент республики, закадычный друг великого потерпевшего крушение старика, пожимал бы руку и мне; я должен был бы заниматься подобной чепухой и при этом знать, что партия отзовет меня из эксперимента Бертальди, не даст мне в нем участвовать, а если бы я не подчинился, стала бы меня попросту бойкотировать, если не хуже. Конечно, я мог бы выбрать другой путь; если бы я его выбрал, моя карьера была бы обеспечена, именно потому, что старик так ценит меня, но это была бы карьера в политическом закулисье, в тени, на заднем плане, и это бы мне подошло, если бы я захотел снова участвовать во всем этом; я не оратор, подумал Фабио, не человек демократической трибуны, я был бы организатор, советник, фигура в тактическом и стратегическом мозговом тресте, человек, который дергает за ниточки, ниточки, которыми обвязан венецианский «дож» или даже Президент республики. Он так погрузился в эти размышления, что почувствовал облегчение, когда вырвался из них, как из дурного сна: вспоминая, он констатировал, что остался свободным.

— Возможно, вы удивитесь, что я вовсе не выгляжу несчастным, — услышал он голос Бертальди. Не дожидаясь ответа, профессор продолжал: — Я хочу сказать вам, Крепац, что ушел бы в отставку в любом случае, даже если бы тактическая ситуация в Венеции еще какое-то время способствовала успеху моей деятельности. А дело в том, что я пришел к выводу, что мои противники правы, а я не прав.

Фабио, словно онемев, посмотрел на профессора, Бертальди улыбнулся и сказал:

— Нет, то, что вы сейчас подумали, неверно. Я вовсе не перехожу в лагерь противника. — Он отвернулся от окна, взял со стола несколько документов и положил в свой портфель, добавив: — Когда возникает ситуация, при которой две мощные фракции не желают ничего иного, кроме войны, каждый, кто не присоединится к одной из них, будет предателем. Я говорю это серьезно: моя политика была политикой предателя.

— А ваша концепция третьей силы? — спросил Фабио.

— … как попытка была какое-то время оправданна, но исключается в случае войны. Я исследовал этот вопрос исторически и сточки зрения государственного права. На войне есть только друзья, враги и нейтралы. Нейтралы — это не третья сила, а просто всего лишь не участвующие в боевых действиях. Войны между блоками, которые верят лишь в силовое решение, то есть не верят ни во что, никогда не будут остановлены третьей силой, которая попытается встать между ними, а только победой или полным истощением.

— Значит, вы не оставляете разуму никакого шанса?

— Нет, — ответил Бертальди и какое-то время пристально рассматривал Фабио. — Бестии разуму не по зубам.

Никогда еще Фабио не слышал такого презрения в голосе «дожа». Но уже спустя мгновение он снова взял себя в руки:

— Бог дал людям разум как высший дар. Но, к сожалению, он предоставил им свободу быть разумными или неразумными. Людьми или бестиями. Я должен идти, — сказал он, указывая на разраставшуюся толпу, — иначе я не смогу пройти и, когда появится Гронки, окажусь среди зрителей. Хотя, собственно, теперь это как раз подходящее место для меня, — добавил он без всяких признаков горечи.

— Один момент, ваше превосходительство, — сказал Фабио. — А что будет с теми, кто хочет остаться просто людьми?

Профессор уже открыл дверь. Теперь он обернулся и спросил:

— Вы помните легенду, в которой рассказывается о том, как были спасены кости святого Марка?

Конечно, Фабио знал ее; каждый ребенок учит в школе легенду о покровителе города, но он покачал головой, частично чтобы доставить удовольствие Бертальди, частично потому, что хотел узнать, к чему клонит профессор.