Она крутила головой и смеялась. Герон развернул тонкую ткань. Она указала вдаль, к замку… и шепнула ему: «Халки».

Помаленьку, цедя, дрожа, она начала болтать. Дразнила Герона и Ганса, начинала что-то, не заканчивала; старая баба была, видно, престарелой кокеткой. Двигалась, как в молодые годы, кокетничала, подмигивала, а развлекало её это, как бы сама начинала влюбляться.

И так от слова к слову, двумя ломаными языками, в конце концов она разболтала, что девушки о них знали, что где-то подслушали и были очень любопытны, но – напрасно! Герон пожертвовал бы всем на свете, лишь бы увидеть эти два цветка. Горстью он всыпал серебряные деньги старухе и обещал всё, что имел. Дзиерла спрятала деньги, уверяя, что этого сделать невозможно. Как? Где? Девушки всё-таки не смогли бы к ним прийти, а они – появиться в замке, где столько глаз было!

Дзиерла специально увеличивала страхи и трудности. Герон от нетерпения плюнул. Между тем за этот калач, который им милосердно прислали, он хотел что-то взаимно послать. У Ганса была с собой, данная матерью, написанная на пергаменте и разукрашенная книжка для богослужения. Происходила она из одного французского монастыря и украшали её красивые картинки… На одной стороне была изящная девичья фигура Девы Марии, которую поздравлял стоящий на коленях ангел.

Герону на ум пришло вырезать из книжки изображение, но Ганс сильно сопротивлялся, была это памятка от матери, была вещью особенной и дорогой. Герон так молил, так заклинал, обещал так ловко вырезать картинку, предложил за неё Гансу взять, что хотел, из своего оружия. Договорились наконец и Герон острым ножом выкроил пергаментную страничку. Вокруг оплетал её веночек из разных цветов, с бутонами роз и лилий, излучение, в которое были одеты головы, светилось золотом, но красивее всего было лицо покорной, склонившейся Марии, со сложенными на груди руками.

Герон завернул эту страничку в шёлковый платок, который был привезён из Италии. Он был выткан в Венеции азиатскими мастерами и фантастическая игра красок на нём поражала глаза. Казалось, эти краски что-то говорили, пели, смеялись, ласкали друг друга, только нельзя была понять их языка, но глаза радовались, от этой игрушки оторваться не в состоянии.

Картинку с платком он отдал Дзиерли, поручая отнести его в этот же день. Старуха завернула их в ещё какое-то тряпьё, боясь, как бы прекрасные краски не выдали подарка, и вышла счастливая. По дороге смеялась и пела. Что на это скажут девушки? Как они это поделят?

Вечером она нашла их обеих у двери – так им нетерпелось её видеть; но старуха не спала.

Веретено её ещё живо крутилось в пальцах, нить тянулась как шёлк, тоненькая и ровная… Баба, прикладывая руку к груди, показала, что кое-что принесла – но надо было ждать!

Ждать, а тут любопытство жгло! На беду в этот вечер старая пряха бодрствовала дольше, чем обычно. Думали, что её усыпят, напевая; поэтому пели, она начала вторить.

Вечер полз улиткой, медленно – был бесконечный, а Дзиерла всё рукой показывала, что там кое-что под ней скрывалось. Только когда веретено покатилось, тихо на цыпочках они подошли к огню, головки их склонились, Дзиерла начала доставать и разворачивать – осторожно, медленно, невыносимо.

Сначала блеснул восхитительный платок, вышитая радуга, вытканные луга с цветами… они смотрели на него ошарашенные. Старуха, едва смея дотронуться, с почтением достала это чудо – картинку.

Девушки, которые видели только греческие рисунки, большие и нелепые, не сразу среди этого золота и сплетений заметили Марию и ангела. Они постепенно знакомились с ними, в их глазах эта сцена наполовину на небесах, наполовину на земле, наполовину закрытая облаком, наполовину скромная и домашняя, прояснялась. Смотрели, не смея коснуться, боясь вздохнуть, чтобы дыхание не заразило этой святости.

Все трое: Дзиерла, держащая в руках этот дар, две Халки, уставившиеся на неё, – оставались долго в задумчивом молчании.

Им пришло в голову, что такое сокровище за белый калач – это слишком много, зарумянились. И принять не смели и не хотели отвергнуть. Картинка притягивала к себе… Можно было молиться на неё, а молитва на неё могла быть такой же эффективной, как она была красивой.

Они поглядели друг на друга и их ручки медленно и робко вытянулись к пергаментной страничке, взяли её и со страхом, как бы старуха не проснулась, начали заботливо сворачивать. Ни одна не выпускала этого сокровища. С которой же оно должно было остаться? Улыбнулись друг другу.

Старшая навязывала его младшей, младшая отдавала обратно, поцеловались, обнялись и картинка осталась в двух ручках посередине.

VII

Утро было хмурым, и день только начинался, когда Яшко, сев на коня, должен был присоединиться к нескольким всадникам, которые сопровождали незнакомого родственника Святополка.

Как во время пребывания в Плоцке, их там практически не было видно, потому что все скрывались где-то в углах и на дворах даже не показывались, так отъезд тоже прошёл тихо, и с отчётливыми усилиями, как бы их не видели даже придворные люди князя Конрада. Коней по одному вывели из конюшен, светил сторож с маленьким фанариком; челядь села, готовясь в дорогу, а тот дородный муж, с которым Яшко разговаривал, вышел из усадьбы, попрощавшись с кем-то у порога во мраке, укутался плащём и дал знак к отъезду. Тихо открыли им одну створку замковых ворот, гуськом из них вышли, и Якса оказался среди незнакомых ему людей в поле, на дороге, немного размышляя о том, на что так скоро отважился. Ехали в молчании через почти весь ещё спящий город, в окнах которого кое-где только блестели огоньки… точно избегали, как бы их не заметили, быстро выбрались по маленьким дорожкам из центра зданий на поле и направились к лесам, не следя за трактом. Пока были в городе, ни один не проронил ни слова. Впереди на плохом, невзрачном коне ехал человек без головного убора, с длинными волосами на голове и, похоже, был главным. За ним ехал тот молчаливый родственник Яксов, далее целый отряд, к которому присоединился Яшко. Только когда уже на рассвете въезжали в лес, он мог лучше приссмотреться к тем, в компании которых находился; поскольку в Плоцке они не показывались.

Были то люди дородные, сильные, какое-то стойкое племя, холоп в холопа широкоплечие, но на их лицах была видна животная дикость, что-то плохо обузданное, рвущееся на свободу. Яшко находил между ними и своими великую разницу, они были словно недавно приручены и к послушанию ещё