а оттого, что боялись его силы, оставили, как был, связанным грубыми верёвками. Старик на призывы и крики ни слова не отвечал.

VI

На Белой Горе всё ещё личились два тевтонских добровольца; Герон был почти здоровым, только с Гансом, рана которого была глубже и серьёзней, дело шло медленно. Дзиерла прикладывала травы и удивлялась, что не давали эффекта. Ксендз Жегота уже с радостью бы распрощался со слишком обременительными гостями, но выгнать их не мог, а они сами вовсе не думали об отъезде из этого пристанища, в котором было им вовсе не плохо.

Особенно Герон, когда увидел двух красивых Халок, так по-юношески ими увлёкся, что готов был об отъезде в Пруссию и монахах, о дяде и будущем забыть.

С Дзиерлой, как мог и умел, говорил только о них, и в конце концов решил испытать счастье, не сумеет ли с её помощью приблизиться к девушкам.

Он и Ламбах были наделены изрядной суммой денег, поэтому Герон начал своё дьявольское дело с того, что одарил бабу, показывая ей в десять раз больше, которые могла бы получить, если бы устроила ему свидание с Халками.

Старуха начала с того, что деньги вовсе брать не хотела, показала страх и великий ужас, уверяла, что Герон об этом и мечтать не мог. Постепенно, однако, подумав, спрятала подарок в торбу, замолчала, на будущее не желая ни к чему себя обязывать. Выйдя потом за огорождение, думала…

Девушки были очень интересны немцам, красивый парень заинтересовался ими. Её брало искушение устроить обеим сторонам невинное сближение друг с другом. Это могло случиться в такой тайне, что ни одна душа о том бы не узнала. Приобрести сразу столько денег, хотя бы потом пришлось с ними куда-нибудь переселиться, убежать, скрыться, также не было презрительным. Между страхом и искушением, борясь с обеими, Дзиерла рвала на голове волосы, а, растрепав их, тут же побежала привести их в порядок, потому что заботилась о том, чтобы ещё старой ведьмой не казаться.

Девушки были болтливы, потому что не привыкли ни к каким тайнам, и в жизни их никогда не имели. Доверить им то, что в самом замке были укрыты немцы, грозило опасностью, ксендз бы ей этого не простил.

Старый поджупан Телеш, человек неподозрительный аж до слепоты, до сих пор ещё ни малейших хлопот пробощу не доставил, умел его ксендз Жегота держать вдалеке от своего дома, а посещения бабы и свои удачно скрывать. Ничто, казалось, не угрожает с той стороны, когда однажды поджупан пришёл к ксендзу с просьбой предоставить ему пустой дом, чтобы сложить хозяйский инвентарь, пока не будет поставлен новый сарай на месте того, который повалил ветер.

Поджупану это требование показалось таким естественным и так был уверен, что тот отклонить его не сможет, что заранее уже велел тащить к дому плуги и сохи.

Возы с более мелкими хозяйственными принадлежностями стояли у ворот; спокойный Телеш пришёл к ксендзу, требуя только, чтобы открыл и обещал ему, что дом вскоре освободит.

– Вы сами там не живёте, – сказал он, – пустой стоит.

Мы его всё-таки для вас построили, пусть же нашему пану пригодится.

Ксендз сначала так испугался, что голос ему изменил.

– Дорогое моё дитя, – отпарировал он, – что тебе снится! Это не может быть, это костёльная собственность! Я не могу ею распоряжаться, от этого может когда-нибудь спор вырасти, кому постройка прнадлежит!

Поджупан рассмеялся.

– Вы шутите, отец мой? Всё-таки знаете нашего пана, что он ни у кого ничего не отбирает, а даёт охотно.

– Но пан наш не вечный! – воскликнул пробощ.

– Ну, тогда мы возьмём свидетелей, а я от пана моего перед ними признаюсь, что с вашего позволения на время только въезжаю.

Ксендз начал обнимать Телеша.

– Не делай этого! Ради любви Христа, не делай этого! Я тебя прошу! Я заклинаю! Домика дать не могу!

В свою очередь Телеш непомерно удивился сопротивлению и что-то его кольнуло.

– Отец, вы знаете, что я вас уважаю, – сказал он, – что я не хочу вас обидеть, но речь идёт всего лишь о плуге и сохе, что могли бы стоять на дожде; у меня есть шкуры, которые должны уберечь, а у меня все чердаки и антресоли переполнены… негде.

Телеш упёрся, ксендзу аж плакать хотелось. Поджупан имел власть в замке, но духовный в некоторые дни значил много, мог нажаловаться; и Телеш знал, что его Мшщуй любил.

Он поскребыхал себя по лысине, нахмурился, побормотал и – ушёл, надувшись. А старик был из тех людей, что, когда у них на сердце что-то лежит, должен ворчать и исповедать свою беду. По дороге к дому он начал жаловаться на ксендза.

Шли за ним паробки и слушали.

Когда Телеш приблизился к своей комнате, старый Ватруба поклонился ему и, подойдя, прошептал:

– Ксендз неспроста двор свой охраняет. Ох! Ох!

Сделал какой-то знак и зажал рот. Телеш к нему подошёл.

– Говори мне, если что знаешь! Что это может быть? Что? – воскликнул он.

– Пусть меня отец не выдаёт, – шепнул Ватруба, – потому что, упаси Боже, ксендз разневается, тогда заплачу головой.

О! Имеют они способы!

– Говори же, ну!

Ватруба колебался ещё, когда старый Телеш начинал уже гневаться. Паробок испугался.

– Ксендз там в домике… тех немцев, что в сарае лежали, прячет, – сказал он тихо.

Услышав о немцах, поджупан чуть не упал, так как от пана своего научился их ненавидеть, а присутствие в замке людей этого племени выдалась ему смертным приговором для него и погибелью всей семьи, если бы Мшщуй о том узнал.

Ватруба, видя, что Телеш онемел от ужаса, и, объясняя это неверием, начал сперва уверять и клясться, что не лгал, что пустых слов не повторял, и рассказал, как ночью, лёжа на валах, он видел, когда раненых привели через дверку. Он узнал Добруха и Дзиерлу.

Таким образом, не подлежало сомнению, что от недосмотра Телеша случилось то, что могло навести на него самое большое несчастье, он чувствовал себя погибшим. Было чудом, как старого, спокойного человека этот неожиданный гром не убил на месте.

Звучали в его ушах немцы, немцы. Мшщуй мог неожиданно не сегодня-завтра вернуться. Как стоял уже под дверью своей избы, Телеш развернулся и побежал назад к пробощу, который, только что совершив молитву, хотел сесть к столу. Увидев возвращающегося Телеша, он о еде и молитве забыл. Поджпан вытянул его во двор.

– Отец! – воскликнул он. – Ваше счастье, что вы духовное лицо, ещё десятого дня я дал бы вас повесить.