– Не знаю, – Лео крепко-крепко, даже как-то судорожно, прижимает меня к себе. – Но я не мог оставаться вдали от тебя.

В камнях-накопителях его брони мерцают лилово-алые искры. Я прижимаюсь к его груди. Ветер треплет наши волосы, перепутывает между собой. Мы же так высоко-высоко, а мне – спокойно и надёжно.

И сердце заходится не от ужаса, а от радости, что Лео не может оставаться вдали от меня. Только рациональная часть протестует против романтичного одурения.

– Лео, ты же не собирался показывать свой интерес ко мне.

– Системы наблюдения вышли из строя, а когда всё успокоится, я смогу вернуть тебя незаметно, – какие же невероятные интонации у голоса Лео, какая в нём сила, уверенность и нежность. – И я просто не мог… правда… это не объяснить словами. Меня вдруг такая тоска охватила. Я не мог сидеть на месте, не мог удержаться. Это был порыв… инстинкт… Ты не представляешь, что я ощутил…

Он сжимает меня крепко-крепко, и я обвиваю его ногами, утыкаюсь лицом в эластичную поверхность брони.

– Не бойся, я тебя удержу, – обещает Лео.

И начинается головокружительное падение-пикирование вниз. Ветер свистит в ушах, тело повисает в невесомости. Холодно. И жарко. Я оглядываюсь через плечо, чтобы видеть всё. Мы летим вниз не прямо, по дуге, но даже так на несколько мгновений застывает сердце. Сильные крылья Лео распахнуты, воздушные потоки раздувают перепонки.

Хочется вскрикнуть – просто закричать от захлёстывающих эмоций, но ветер слишком силён, я отворачиваюсь к груди Лео, я доверяю ему нести меня на этой безумной высоте, на этой безумной скорости.

Сквозь свист воздуха прорывается вой сирен, мы резко уходим в сторону и вниз, вниз-вниз-вниз! Я не сразу улавливаю изменение температуры воздуха, а потом – уже поздно, мы падаем в шахту, пронизывающую высотку насквозь. Отчаянно взмахивая крыльями, Лео проседает на десяток этажей вниз, а затем начинает упрямо взлетать вверх – к самому верхнему этажу. Я запрокидываю голову, заглядываю в его раскрасневшееся лицо.

Толчок чего-то огромного выталкивает нас из шахты на один из этажей. Лео успевает спрятать крылья, закрывает меня собой, и нас вдавливает в пол. Громадные рога Лео окутывает что-то длинное розовое, и над его головой возникает знакомая ящерная морда с ярко-оранжевыми глазами.

Лицо Лео искажает гнев, радужки вспыхивают лиловым. Он рычит, скаля отросшие клыки, и каменные плиты под моей ушибленной спиной скрипят под выросшими когтями.

А у Саламандры счастливый вид, как у щеночка, словившего палку по команде апорт. Щеночка, который палку отдавать не собирается.

– Стой! – Обхватываю Лео за шею и тяну на себя, чтобы не натворил глупостей. – Стой, она безвредна!

– Она? – переспрашивает Лео изумлённо.

– Значит, она безвредна? – в пятый раз уточняет Лео.

Я отдёргиваю руку ото лба. Вернувшийся из кухни Лео наблюдает, как счастливая Саламандра устраивается на развалившемся под ней диване, и с высоты своего немалого роста подаёт мне чашку кофе.

– Ну… – Я сижу в кресле. И если учесть, что мне не удалось уговорить Саламандру не влезать на это дизайнерское хрупкое чудо диванной мысли, даже не знаю, вправе ли я утверждать, что она безвредна и достаточно управляема, чтобы не сдавать её властям. – Она милая девочка. Ни разу не устраивала выплесков силы. Любит купаться. Лизать рога. Защищает меня. Мне кажется, опасность саламандр несколько преувеличивают.

– Она нас чуть не раздавила. Готов поспорить, что это она разнесла мне стену в бассейне. И… это ведь она меня трогала во время нашего разговора в студии, да?

– Да, – покаянно соглашаюсь я. – Милая-милая девочка.

Отхлёбывая кофе, Лео задумчиво смотрит на неё. А я – на него. Фартук и чашка кофе делают его каким-то особо домашним и уютным.

– Как её зовут? – спрашивает он.

– Саламандра.

– Я про имя.

– Я её так и называю.

Приподняв бровь, Лео смотрит на меня сверху вниз. И есть нечто такое в выражении его лица… странное, вынуждающее недовольно спросить:

– Что?

Он поводит плечом.

– В чём дело? – с подозрением щурюсь.

– Ты могла дать ей любое имя, но не стала.

– А смысл? – Жму плечами и перевожу взгляд на переливающуюся всеми цветами радуги Саламандру. – Это же временно, и, думаю, ей всё равно.

– Пф! – Саламандра приподнимается и топчется на отломившейся спинке дивана. Та жалобно скрипит, и у меня по коже пробегают мурашки. – Пф-ф!

Саламандра выстреливает в мою сторону языком, но Лео дёргается наперерез напрасно: язык выскакивает всего на метр и втягивается обратно.

Ну, может ей и не всё равно.

– Назови её настоящим именем, – предлагает Лео со странными интонациями.

Сердце ёкает, всё во мне резко противится его требованию. Будь я ёжиком, непременно ощетинилась бы иголками. Но я не ёжик, ощетиниваюсь только мурашками.

– Это глупо. Она уже откликается на Саламандру.

– Давая имя, мы связываем себя с теми, кого называем. Дай ей имя.

Противная тревога усиливается, я качаю головой:

– Мы и так с ней связаны магией. Я же рассказала, это из-за того, что она была со мной на инициации.

– То было не зависящей от тебя случайностью. Я прошу о волевом и сознательном действии.

– Зачем? – вопрошаю почти с возмущением. – Какой в этом смысл?

Вздохнув, Лео присаживается рядом с моим креслом, заглядывает в лицо. Его аромат с нотками хвои тревожит и успокаивает одновременно. Лео берёт меня за свободную руку, целует кончики пальцев.

Мурашки бегут по спине, но тревога не отпускает, колючим холодком прячется в глубине сердца.

Не тревога – страх.

Лео щекочет дыханием кончики моих пальцев, а затем заглядывает будто в саму душу и тихо поясняет:

– Чтобы ты увидела, что в этом нет ничего страшного.

– В чём? – Голос предательски дрожит.

– В том, чтобы связать себя с кем-то, а не ждать конца отношений ещё до их начала.

Первое желание – оспорить.

Потом – вскочить и уйти.

Третье – сказать, что мои чувства не его дело.

Четвёртое – спрятаться.

Пятое – не ощущать этого страшного смятения.

Но я ничего не делаю, остаюсь в этом смятении. Отворачиваюсь к Саламандре и демонстративно отпиваю глоток кофе.

Лео отставляет свою чашку и обхватывает мою ладонь обеими руками, нежно целует кончики пальцев, согревает их теплом дыхания. И кажется, что сердцу тесно в груди, я не могу глубоко вдохнуть. Смятение не уменьшается, его всё больше – оно бесконечно, оно разрывает меня изнутри.