Она смотрела на свой живот

Здесь, в Вифлееме, верблюд всегда был редкость, а чистый альбинос и подавно, и девушка, в доме которой был белый верблюд, могла, как говорил сумасшедший старик Урия, спокойно себе засыпать, к утру у себя под одеялом она найдет очередного погонщика, который будет лежать тихо и сдувать песчинки с влажного ее лба. Мария все это знала, сама не раз водила утром такого паренька к своему белому Хаи, чтобы тот мог постоять и даже похлопать верблюда по ребрам, хозяйски похлопать, пока Мария искала тихонько шип, чтобы кольнуть Хаи в ноздрю, а тот чтоб накрыл своей лепешкой очередного жениха; Мария тихо улыбалась тогда, вот вы и познакомились, ты и твоя будущая жена Хаи, ведь ты хочешь жениться на белом верблюде, не правда ли, милый? И воды никогда не давала умыться, а дом их стоял у самых Больших Песков, так что идти к себе через весь Вифлеем, а этот сумасшедший старый Урия будет идти рядом и ругать на чем свет стоит свою внучку, которая и сама не знает, чего уж ей надо, если такой парень ей не пара, ей не хорошая тяжесть, или ты не лазил на нее, дурачок, не показал ей, что тяжел и крепок и совсем не хрипишь от усталости, сколько б ни пас ее? А то еще станет Урия плакать от жалости, и тут же снимет свою шапчонку и станет в нее мочиться, на вот, родимый, водицы, обмойся, жалко тебя до слез, ах ты дрянь такая, Мария, когда ж ты успокоишься, ведь нужен мне, Урии, парень, чтобы сразу положил меня в гроб мужской силой, а не тряс по полу девкой.

Мария ж задумала своего белого Хаи отравить.

И верблюд это знал.

Ведь раньше все было иначе, он помнит. Раньше она приводила своего паренька к нему и тихонько щекотала Хаи своим твердым ноготком у переносья, и он смотрел на нее, ждал, когда она подмигнет, и тогда плевал, чтобы парень еле не падал с ног; Мария смеялась и целовала Хаи в ухо, чуть прикусывая его. Он это помнит, Хаи, хорошо помнит. Так было много раз, и ему, Хаи, нравилась их эта тайна, их игра, он даже стал сам для вящего смеха пукать при этом, и это тоже было очень смешно и хорошо, он помнит, Хаи, хорошо помнит, он ведь совсем не дурак, в нем есть порода, ведь он, Хаи, альбинос.

А потом она стала искать шип и плохо смеяться, и это было самым тревожным, потому что укол шипа хоть и больнее смеха и игры пальцев, но все же они, верблюды, особенно альбиносы, терпимы к боли, не так, как люди, да и прочие, не как львы; разве что змеи, да, эти тоже умеют терпеть. Но Мария плохо смеялась после их игры, и как бы Хаи ни старался, опасность для него в этом плохом смехе не уходила, а наоборот, все густела, становилась твердой, тяжелой, как набивается тяжестью песок в кишки, когда ищешь у него влагу, когда уж совсем невтерпеж от жажды. Потом Мария стала плакать, когда ее грязный паренек бежал от них, плакать, тихонько стонать, что-то невнятно тянуть, чего Хаи не мог разобрать, но никогда, никогда не прятала она своего лица в Хаи, в его чистую белую шерсть, никогда не искала в нем утешения, как много раз в детстве, когда спала в слезах прямо вот здесь, слева у него, у Хаи, слева, и немного сзади. Ни разу не поплакала в нем, Мария, ни разу. И тогда Хаи стал просить по ночам, когда Мария спала и была беззащитной от сил, сделавших ее и Хаи, когда она открывалась своей одинаковости с ним, и отдыхала от своего различия, утомительного и смешного своей ненужностью и неправдой в бодрой жизни. Хаи просил не продавать его, а убить, обмануть, что вот, вроде, мы кормим тебя, Хаи, а в самом деле подсыпать туда травы «тхе», которая была раньше здесь и которую можно было самому найти и съесть, когда становилось совсем одиноко и плохо, траву «тхе», которую открыли слоны альбиносам, потому что они также белы. Но теперь здесь везде песок, слонов нет совсем, и травы «тхе» тоже нет, потому что слоны-то переносят ее с собой, если их гонят с места непогода и люди, вырывают корешки и несут в своих тарелках-ушах, потому что им всегда надо поесть травы «тхе» и уйти умереть куда-нибудь в лощину, чтобы не пахнуть долго, чтобы не болели и не тосковали дети, а альбиносов мало, да и они почти всегда с людьми теперь, никто не позаботился о траве «тхе», никто не спас ее от песка, не принес сюда. Хаи каждую ночь просил, чтобы его не продавали, а обманули, потому что трава «тхе» есть у людей, может быть, их трава «тхе» может не такая, как у слонов, а своя, но есть, потому что ведь и он, Хаи, тоже иногда спит по ночам, и в него приходят человечьи мысли, мысли о том, что вот надо бы того или иного отравить. Он помнит, как узнал, что фарисеи хотели извести Урию, и он тогда, он, Хаи, не сильно ударил Урию по голове копытом, и все стали считать его сумасшедшим и смирились с его смехом, но он-то, Хаи, знал, что нет более нормального человека, чем Урия, провидец Урия, который смехом и юродством спасается от своего ума и тоски, от своего безысходного знания всего наперед. Хаи просил только об одном, чтобы его не продавали, потому что он будет медленно тлеть там у других, незнакомых, которые не были в его детстве, не таскали его тонконогого на руках, не плакали в него свои обиды и незадачи. Много ночей просил Хаи не отдавать его, а обмануть, дать ему кумыса с кисловатым вином, а туда подсыпать травы «тхе», чтобы он, Хаи, и не знал, обманите Хаи, обманите.

И Мария задумала своего белого Хаи отравить.

И верблюд это знал.

Он совсем не спал эти ночи, а потому не ведал, что Мария хотела его отпустить, а не продавать, и думала об этом своими ночами, и тосковала разлукой, но все ж засыпала, и утром откуда-то стучало ей, что лучше Хаи отравить. Она отводила Хаи к реке, мыла его там плоским камнем, плавала на нем далеко, купалась голая одна, и там, однажды видел их рыбак Иосиф,