не бренной, как дотоле.

Не надо было брать на крылья гнет,

Чтоб снова пострадать, — будь то девичка

Иль прочий вздор, который миг живет.

Раз, два страдает молодая птичка;

А оперившихся и зорких птиц

От стрел и сети бережет привычка.

(XXXI, 34–63)

Это отличный диалог. Грех Данте четко не определен, и (за исключением любопытных деталей) нас мало волнует. С позиции святости Беатриче и в Аду, и в Чистилище так можно говорить о любом из грехов. Обычно комментаторы предполагают, что Беатриче имела в виду, во-первых, потворство своим страстям, во-вторых, увлечение ложными рассуждениями. Если первое обвинение еще можно как-то доказать, то для второго доказательств очень мало. Маловероятно, что Беатриче ставила в упрек Данте Даму Окна (если, конечно, не принимать во внимание «Пир»). Едва ли Беатриче можно заподозрить в вульгарности или ревности. И уж конечно она не стала бы осуждать Данте за любовь к другой женщине (если это была действительно любовь). Суть обвинения в том, что Данте не уделял достаточного внимания предметам, «сопровождающим любовь». Можно предположить, что в какой-то момент, скорее всего, после изгнания, Данте отказался от своего призвания и убедил себя, что ошибся в определении своей функции. Возможно, но мало вероятно. Более вероятно, что он в своем новом образе покончил со всеми необязательными привязанностями: и к женщинам, и к попыткам обрести новые знания, и к страстям всякого рода. Рано или поздно каждый человек, сподобившийся любви, начинает ощущать вину перед своим испытанным когда-то чистым возвышенным чувством, и понимает, что все дальнейшее было лишь удалением от истины.

Зато теперь совершенно ясно, что перед нами другая Беатриче. Это следует, прежде всего, из ее собственных слов. Поэта влекли к ней прекрасные черты, но теперь облик ее «распался в могиле», из его жизни ушел Истинный свет, но он помнил ее облик и должен был сохранять ему верность. «Была пора, — говорит Беатриче, — он находил подмогу // В моем лице». Какое лицо она имеет в виду? То, каким она обладала при жизни, или то вечное, в которое не решается взглянуть Данте?

Раз ты лишился высшей из отрад

С моею смертью, что же в смертной доле

Еще могло к себе привлечь твой взгляд?

(XXXI, 52–54).

А дальше в речи Беатриче возникает модальность: «Ты должен был...». Именно в этом заключалось послание, переданное через прекрасный облик, именно этого хотела душа, проглядывавшая в глазах и уголках губ юного создания, — куртуазности и великодушия. Власть Амора требует «добровольного доверия»; без них она не может действовать.

Но до сей поры прекрасный облик был сокрыт. Данте должен узреть красоту своими глазами. И тогда одна из подруг Беатриче — все та же Мательда — влечет поэта через ручей так, что ему приходится хлебнуть воды. Самое время напомнить, что разделяющий их водный поток — Лета, река забвения. Теперь грехи забыты, но не совсем.

Нет покаянья здесь. Как Немезида,

не мучает забытая вина.

Мы ценим радости благого вида[162].

(Рай, IX, 103–105).

На другом берегу Данте встречают четыре красавицы, четыре природные добродетели — благоразумие, смелость, справедливость и умеренность. Они называют себя нимфами и одновременно звездами:

Мы нимфы — здесь, мы — звезды в тьме высот;

Лик Беатриче не был миру явлен,

Когда служить ей мы пришли вперед.

Ты будешь нами перед ней поставлен;

но вникнешь в свет ее отрадных глаз

Среди тех трех, чей взор острей направлен.

(Чистилище, XXXI, 106–111)

Эти три — вера, надежда и милосердие — должны оживить глаза поэта, приуготовить его к погружению в свет, излучаемый глазами Беатриче. Данте подводят к грифону и к Беатриче со словами:

Не береги очей — они сказали, —

Вот изумруды, те, что с давних пор

Оружием любви тебя сражали.

(115–117)

Данте смотрит в глаза Беатриче, в глаза флорентийской девушки, из глубины которых явился в свое время Амор. А Беатриче смотрит на грифона. И поэт видит отраженную в глазах Беатриче двойственную природу благородного зверя.

Как солнце в зеркале, в таком величье

Двусущный Зверь в их глубине сиял,

То вдруг в одном, то вдруг в другом обличье.

Суди, читатель, как мой ум блуждал,

Когда предмет стоял неизмененный,

А в отраженье облик изменял.

(121–126)

Данте видит мнимое утверждение образа. Хотя в молодости он не осознавал отчетливо двойственной природы любви, но все же чувствовал его, процитировав Гомера: «Она казалась дочерью не смертного человека, но бога». Уже тогда невесть как он сумел увидеть в Беатриче двойственную природу Любви, обусловленную взаимным обменом любящих душ. Святой Лев Великий говорил, что они существуют «во взаимности», когда каждый из влюбленных отражается в возлюбленном. Образуется единство. Оно образуется для любой пары, но в этом фрагменте оно показано явным образом. Во времена «Новой жизни» Данте еще не видел этого, да и не очень стремился увидеть. Он хотел счастья и не видел в том греха. Настоящая Беатриче радуется не по какой-либо причине, а потому, что просто живет. Такое утверждение, попади оно в руки официальных служителей Церкви, стало бы серьезным упреком для романтического богословия. Клирики больше озабочены обещанными милостями, и то, что милости могут возникать сами по себе, и внутри и вне Церкви, только потому, что такова наша природа, им бы не понравилось[163]. Но ведь было сказано: «... и будет завет Мой на теле вашем заветом вечным»[164].

Три нимфы-звезды, которых из-за отсутствия лучших именований называют абстрактно — Вера, Надежда и Любовь, — в песне просят Беатриче:

Взгляни, о Беатриче, дивным взором

На верного, — звучала песня та, —

Пришедшего по кручам и просторам!

Даруй нам милость и твои уста

Разоблачи, чтобы твоя вторая

Ему была открыта красота!

(133–138),

и Беатриче, наконец, взглянула на поэта. Он увидел ее глаза, о чем мечтал