«большое»? Конечно, это Беатриче. Данте присоединяется к процессии, и проходит с ней через лес расстояние, равное трем полетам стрелы. Лес пуст с тех пор, как праматерь Ева поверила змею. В то время гора была пуста, и ничто не мешало змею заползти хоть на самую вершину от зеленой долины внизу. И вот все подходят к огромному древу, «чьих ветвей ни листья, ни цветы не украшали». Здесь Беатриче сошла с колесницы, а вся процессия в едином вздохе молвила: «Адам!», поскольку Адам и всё его потомство обобрали с древа все цветы и фрукты. Это естественный порядок и для людей, и для империй, образ действий, ставший привычным на земле со времен грехопадения. Процессия хором возглашает:

«Хвала тебе, Грифон, за то, что древа

Не ранишь клювом; вкус отраден в нем,

Но горькие терзанья терпит чрево»,

а священный, дваждырожденный Грифон отвечает:

«Так семя всякой правды соблюдем».

(43–48)

А за этим утверждением следует демонстрация всей несправедливости, творящейся на земле. Данте снова засыпает, а когда открывает глаза, возле него никого нет, кроме Беатриче, сидящей под деревом, облекшимся вновь листвой и цветами, к стволу которого привязана пустая колесница. Вокруг Беатриче остались лишь семь прежних добродетелей. Беатриче снова приказывает поэту смотреть внимательно. Колесница видоизменяется. А потом

Птица Дия пала с высоты

Вдоль дерева, кору его терзая,

А не одну лишь зелень и цветы,

И в колесницу мощно ударяя,

Ее качнула; так с боков хлеща,

Раскачивает судно зыбь морская.

(112–117)

Лиса и орел бросаются на колесницу, она покрывается перьями, а потом подвергается нападению дракона. Дракон исчезает, прихватывая с собой часть колесницы, а на его месте оказываются блудница и гигант, целующий ее. Женщина стреляет глазами по сторонам и замечает Данте, единственного мужчину поблизости (духа Стация можно не считать). Гигант тут же жестоко наказывает ее и увлекает в лес, где они и пропадают из глаз.

Перед нами, без сомнения, аллегория папства и французской монархии. Это также Церковь и Мир, Град и варварство. Они стремятся одолеть Беатриче и превратить ее в свирепого адского льва. Под древом искушения в обликах гиганта и блудницы выведены злоба и роскошь, а лес, в котором они исчезают, похож на дикий лес перед входом в Ад. Фактически, это все, от чего Данте едва удалось спасти, и как человека, и как поэта.

Беатриче, «скорбью повита», грустит, подобно «Марии у креста». Нимфы поют псалмы. А потом Беатриче на ходу объясняет Данте, что он мало понимает происходящее из-за того, что в жизни следовал не той школе, не способной «познать скрытое в моем глаголе». Данте удивлен:

Я не вспоминаю,

Чтоб я когда-либо чуждался вас,

И в этом я себя не упрекаю.

Она же: «Если ты на этот раз

Забыл, — и улыбнулась еле зримо, —

То вспомни, как ты Лету пил сейчас;

Как судят об огне по клубам дыма,

Само твое забвенье — приговор

Виновной воле, устремленной мимо.

(Чистилище, XXXIII, 91–99)

Разговор происходит на краю леса. Стоит полдень. Перед ними водный поток разделяется на два рукава, становящихся двумя самостоятельными реками. Это явный намек на то, что всякая вещь под солнцем имеет двойственную природу, и только воля человека определяет добрый или злой характер сути вещей. Поэт спрашивает, что за реки перед ними. Беатриче переадресует его вопрос Мательде, олицетворяющей активную жизненную позицию. Она должна объяснить поэту сущность Леты, воды которой смывают память о грехах, и сущность Эвнои, чьи воды укрепляют знание о добре. Но Мательда уже объясняла это Данте и уверена, что воды Леты не заставили его забыть этот разговор.

Прекрасная сказала: «И про это,

И про иное с ним я речь вела,

И не могла ее похитить Лета».

И Беатриче: «Больших мыслей мгла,

Ложащихся на память пеленою,

Ему, быть может, ум заволокла.

Но видишь льющуюся там Эвною:

Сведи его и сделай, как всегда,

Угаснувшую силу вновь живою».

(121–129)

Беатриче распоряжается очень серьезно. С тех пор, как Матильда разговаривала с ним в лесу, Данте пережил театрализованное представление о небесах, потерю Вергилия, возвращение Беатриче, особый суд и прощение измены. Беатриче понимает это не хуже нас. Чтобы придать ее облику еще более высокую духовность, нет необходимости делать ее полной дурой. Обе женщины слегка посмеиваются над поэтом. Мательда приводит его на берег Эвнои, он пьет, и память обо всем добром, сделанном им (а возможно, и ему) совершает в нем благую перемену.

Я шел назад, священною волной

Воссоздан так, как жизненная сила

Живит растенья зеленью живой,

Чист и достоин посетить светила.

(XXXIII, 142–145)

Пьет и Стаций, но ни он, ни Мательда не возвращаются назад. Данте готов подняться к небесам, о которых он говорил в «Пире», но теперь и небо, и звезды живые. Он возвращается к Беатриче, а она намерена показать ему небывалое, чтобы он записал то, что видел, и представил миру. В этом состоит его функция, а ее задача — помочь ему реализовать ее. Любовь — причина тому, что она скажет ему все, что может, и покажет все, что может, включая тот великий момент на восьмом небе, когда она воскликнет: «Взгляни смелей! Да, да — я Беатриче!» В этом ее задача, а задача Данте — написать свою поэму. В этот последний момент на пороге Рая, Беатриче, повернувшись влево, смотрит прямо на полуденное солнце. И Данте смотрит туда же.

Я выдержал недолго, но и тут

Успел заметить, что оно искрилось,

Как взятый из огня железный прут.

И вдруг сиянье дня усугубилось,

Как если бы второе солнце нам

Велением Могущего явилось.

(Рай, I, 58–63)

В этом другом дне живет святой Грифон во всем своем великолепии. Свет этого дня омывает перевоссозданное тело Данте; теперь