Я навестил маму уже на следующий день. Мне было необходимо обнять ее, поцеловать и убедиться, что за ней хорошо ухаживают. Приехав, я заметил на стоянке машину брата и, дожидаясь, пока он уедет, пошел в ближайшее кафе перекусить, а заодно почитал газету и час спустя вернулся в пансионат.

Я обрадовался и тому, что мама улыбнулась при встрече, и тому, что назвала меня по имени. Во всяком случае, мне показалось, что она не совсем для нас потеряна и с ней можно будет беседовать, правда, не о самых недавних событиях, так как их ее ослабевшая память не удерживала. Зато она помнила песни времен своего детства и разные давнишние происшествия. Я пребывал в хорошем настроении до тех пор, пока не достал фотографию, запечатлевшую ее с Эктором Мартинесом. Мама взяла ее слегка дрожащими руками, а я спросил, узнает ли она этих людей. Эктора она приняла за папу, а про собственное изображение сказала с явным раздражением, что это, наверное, «любовница Негодяя». И почти сразу же начала нервно нащупывать рукой стоявший на тумбочке будильник, но я не сразу понял, что она собралась позвонить папе, забыв, что он умер почти тридцать лет назад.

6.

Не так давно я прочел несколько книг про болезнь Альцгеймера, правда, меньше, чем Рауль, который при каждом удобном случае упоминает новые названия и демонстрирует, как много всего сумел узнать про этот недуг. К счастью, мы с ним редко видимся.

Брат легко впадает в панику, когда ему кажется, что он унаследовал альцгеймер. Стоит ему забыть чье-то имя, какую-нибудь дату или слово, как в мозгу у него вспыхивает красный сигнал тревоги. Про красный сигнал я слышал два или три раза от моей невестки. И это не было похоже на шутку. Брат с женой вообще никогда не шутят. А еще Рауль боится умереть от остановки сердца, как отец. Он, конечно, спорит, когда его упрекают в чрезмерной мнительности, однако то и дело проходит медицинские обследования.

Должен признаться, что после того, как я увидел тело отца на полу в гостиной, меня тоже стала преследовать боязнь умереть, не дожив до старости. Но теперь страх исчез. Я перестал думать о подстерегающих нас болезнях, как только сам назначил себе точную дату смерти. Начнет изменять память? Пусть изменяет. У меня могут появиться такие же язвы, как у Хромого? Плевать, раз уж дни мои все равно сочтены, раз их осталось совсем немного и долго моя болезнь не продлится. Если внутри размножатся злокачественные опухоли, просто ускорю свой уход. В этом смысле я спокоен.

Был период, когда мне было горько сознавать, что я постепенно стираюсь из материнской памяти. Но со временем пришлось смириться с мыслью о тщетности любых попыток занять прочное место в чужих воспоминаниях. Мы, не совершившие за свою жизнь ничего выдающегося, будем растворяться в небытии по мере того, как будет угасать разум тех немногих людей, которые способны вспоминать о нас. После смерти мы останемся лишь именем на могильной плите, и наступит день, возможно не слишком далекий, когда это имя ни для кого ничего не будет значить, да и оно тоже исчезнет, чтобы освободить место на кладбище для других покойников. История, конечно, щадит некоторые имена, и это вроде бы внушает нам иллюзию, будто что-то от человека все-таки может уцелеть. Глупости. Очень сомневаюсь, чтобы после смерти сохранилась хотя бы крупица нашей настоящей жизни только благодаря тому, что нас станут изучать, назовут нашим именем улицу или поставят памятник в парке.

Я размышляю о единственной фотографии моего деда Эстанислао. Она не трогает меня и ни о чем мне не говорит. Не будит ни малейших чувств, ни добрых, ни злых, к этому человеку, чьего голоса я никогда не слышал и без которого не родился бы на свет. Мне безразличны его поступки, его убеждения, как и то, что мы с ним носим одну и ту же фамилию.

Образ моего собственного отца, который умер, когда мне было двадцать, становится все более расплывчатым в моих воспоминаниях и исчезнет вместе со мной.

Предел тщеславия – верить, что можно обрести бессмертие в хрупкой людской памяти.

Слава забвению, которое всегда выходит победителем!

7.

По прошествии стольких лет я не могу без доли жалости вспоминать Эктора – или, как называл его мой брат с презрительной гримасой, сеньора Эктора. У меня есть все основания считать, что он был хорошим человеком, в котором сердечность и мягкость сочетались с образованностью и более чем основательной культурой. Овдовев, он мучительно страдал от одиночества, и общество нашей матери приносило ему утешение. Вряд ли он преследовал какие-то порочные цели, в чем обвинял его Рауль. Поначалу Эктор мне тоже не нравился, хотя я не испытывал к нему такой ненависти, как брат, который, казалось, только и ждал случая, чтобы перегрызть ему глотку. На самом деле вся вина его сводилась к тому, что он отодвинул нас на второй план в глазах матери, а нам с Раулем не хватило душевной щедрости, благородства и всего прочего, чтобы простить это. Бедный Эктор.

В день нашего с ним знакомства он вышел из ресторана, держа мать за руку. Мы с Раулем не были к такому готовы. Глядя на их соединенные руки, я почувствовал острый стыд. Брат, который заметил это чуть раньше и поспешил незаметно толкнуть меня в бок, с первого же момента воспылал бешеной ненавистью к пожилому человеку, которого мать так неожиданно ввела в нашу жизнь.

Мы еще не успели привыкнуть к его присутствию, когда узнали, что эти голубки договорились вместе ехать в Иерусалим, воспользовавшись маминым отпуском. Мы могли бы порадоваться, что ей с ее скромным жалованьем и вдовьей пенсией только благодаря щедрости Эктора Мартинеса выпала возможность совершить такое путешествие. Но мы с братом всполошились и чуть не впали в истерику. Еще в ресторане Рауль увидел, как Эктор, то есть сеньор Эктор, ел хамон с креветками, а позднее брат узнал, что в молодости тот венчался в церкви Святого Иеронима, и Рауль заподозрил, что Эктор – иудей, не ультраортодоксальный и даже не ортодоксальный, а из тех, что маскируются. После этого враждебность Рауля к Эктору только усилилась, в то время как мне его происхождение и убеждения ни в коей мере не мешали спать спокойно. На самом деле меня мучило, или расстраивало, или вызывало ревность лишь то, что он делал счастливой нашу маму.

Брат опасался, как бы Эктор не уговорил ее навсегда остаться в Израиле и как бы отряд палестинцев не превратил нас в круглых сирот. Он упоминал также угон самолета, бомбу у входа в гостиницу и другие ужасы, порожденные его горячечным воображением, и описывал мне их в самых ярких красках.

– Ты смотришь слишком много фильмов, – сказал я.

По настоянию Рауля (теперь уже не Раулито) и с одобрения улыбавшейся матери, прежде чем они уехали в Израиль, я в качестве старшего сына в семье попросил Эктора встретиться со мной и братом для более обстоятельного знакомства. Мама объяснила своему романтическому поклоннику, что ее сыновья все никак не могут свыкнуться с мыслью, что она встречается с мужчиной, настолько непохожим на их отца, и посоветовала во время предстоящего мужского разговора убедить нас, что никакого повода для ревности тут нет и быть не может. Эктор, будучи человеком покладистым и миролюбивым, согласился.