8.

Я попытался выяснить истоки предполагаемого антисемитизма Рауля. Но в действительности никаким антисемитизмом там и не пахло. Просто этот дебил в силу своего дикого невежества выстроил в уме некую цепочку: Иерусалим, Израиль, евреи, губители Христа, крючковатые носы, беспощадные ростовщики, отравители городских фонтанов – и прочие штампы и бредни. Все это, как я понял, он услышал где-то за стенами нашего дома и теперь тупо повторял.

На самом деле его одолевал страх – вот и все. Страх, что мама не вернется из своей поездки. Поначалу я не мешал ему нести эту чушь. Меня она даже развлекала. Потом стал над ним издеваться:

– Ты хуже малого ребенка, без мамочки шагу ступить не можешь.

А так как ростом он был уже почти с меня, но, пожалуй, поздоровее и, безусловно, потолще, мы чуть не подрались. Мама нас разняла.

По дороге в бар Рауль попросил, чтобы я в разговоре с сеньором Эктором про евреев не упоминал. Кажется, он уже раскаивался в том, что успел наболтать дома. Но как только мы втроем сели за столик, я его выдал:

– Брат считает тебя евреем и говорит, что ты решил увезти маму в Иерусалим навсегда.

Эктор рассмеялся смехом доброго дедушки, при этом как-то очень подкупающе поводил плечами, а Рауль сидел напротив меня с пунцовыми от стыда щеками и сжимал зубы, мечтая, судя по всему, вонзить их мне в самое больное место.

Эктор, который, как мы и рассчитывали, оплатил наши заказы, объяснил свои намерения, подробно рассказал о своих корнях, ответил на все вопросы, хотя порой они звучали настолько бесцеремонно и нагло, что я не знаю, чего ему стоило держать себя в руках. Думаю, как и положено благоразумному человеку, он все еще питал надежду смягчить нас своим красноречием. Он так и не понял, что в данном случае был всего лишь объектом заведомой и безоговорочной враждебности. Час спустя Эктор спросил счет и удалился, печально сдвинув брови и окончательно уверившись, как нам стало известно чуть позже, что мы решительно не одобряли его отношений с нашей матерью.

9.

Эктор Мартинес до выхода на пенсию был дантистом, и у него имелся собственный кабинет в районе Саламанка. Сразу бросалось в глаза, что он человек денежный. Его единственный сын жил в Канаде и женился на тамошней уроженке. О сыне Эктор говорил редко – только если его спрашивали напрямую, и ответы всегда были лаконичными. Мама нам объяснила, что они порвали отношения после какой-то серьезной размолвки.

Мне Эктор казался человеком вялым, добрым и, что называется, без изюминки. Он очень много читал и очень много путешествовал, но, видимо, испытал душевный надлом после смерти жены, а также из-за бесповоротного разрыва с сыном.

Обычно он носил костюм с галстуком, и не только по праздникам. Его маленькие седые усики не понравились нам с первой же встречи. И мы были уверены, что по взглядам своим он консерватор. Поэтому во время встречи в ресторане стали интересоваться его прошлым, и я имел наглость спросить, уплетая котлеты из трески с жареным картофелем в остром соусе, которыми он нас угощал, не был ли он раньше франкистом. Наверняка был. И мне казалось, что мой вопрос поможет разоблачить его лицемерие. Неужели он думал, что сумеет нас обдурить? Я вообразил, как призрак папы одобрительно похлопывает меня по плечу. Лицо брата выразило разом изумление и восхищение.

Между тем Эктор невозмутимо ответил, что его отношения с режимом определялись следующими обстоятельствами: он был сыном репрессированного республиканца и братом члена Всеобщего союза трудящихся, расстрелянного фалангистами в годы войны, когда тому было двадцать девять лет. Потом добавил, что отца поначалу приговорили к смертной казни, но потом этот приговор был ему заменен работой на строительстве Долины павших. Мне стало по-настоящему стыдно, когда я выслушал спокойные объяснения Эктора и уловил в его глазах застарелую неизбывную грусть. Я весьма неуклюже попытался сгладить неуместность своей выходки и сообщил, что нашего отца пытали в Главном управлении безопасности. После чего почти до конца встречи я предпочел заниматься котлетами с картошкой, взвалив бремя неудобных вопросов на страдающего паранойей брата.

Что еще? Насколько помню, Эктор был большим любителем театра, особенно музыкального, и у него даже был абонемент в Театр сарсуэлы. От мамы мы узнали, что он хранил дома почти три тысячи грампластинок, в основном с записями классической музыки, но также с фламенко и джазом. Он немного играл на фортепьяно и время от времени решался сочинять маленькие пьесы, хотя у меня никогда не было случая убедиться в его таланте.

В тот же день в баре Эктор объяснил нам, какие намерения у него были в отношении нашей матери. Он всего лишь хотел сделать ее счастливой, а взамен наслаждаться ее обществом. И не более того. Просто ходить с ней куда-то, водить в рестораны и на концерты и дарить, если она согласится, немного любви. А еще Эктор сказал, что иметь такую мать – большое везение.

Считаю маловероятным, чтобы к концу встречи он не понял, что не сумел перебороть нашу вражду, несмотря на котлеты с жареным картофелем в остром соусе и свои добрые намерения.

10.

Из Иерусалима мама привезла каждому из нас коробку фиников, латунную менору и подставку под бокалы с надписью Shalom латинскими буквами. Мы с Раулем холодно поблагодарили ее за подарки. Он сунул свои в ящик, я свои – в другой, и мы спокойно забыли про них, если не считать фиников.

Мама оставила нас одних на одиннадцать дней, заполнив холодильник продуктами, а морозилку набила жутким количеством готовой еды, разложенной по контейнерам и снабженной наклейками. Пока она отсутствовала, мы беспощадно ссорились, и скорее всего, не по каким-то реальным причинам, а словно сговорившись продемонстрировать маме, к каким ужасным последствиям может привести ее отъезд.

Я просто не мог не надавать пенделей Раулю, когда он пригрозил пожаловаться ей, что я не ночевал дома. И дело не в том, что никто не мог запретить мне в моем возрасте уходить и приходить, когда вздумается, а в том, что за этим крылись подлость, желание напакостить и мерзкая натура прирожденного доносчика – вот отчего я взбеленился и кинулся на него с кулаками. Между тем у Рауля кончились запасы терпения и покорности, поэтому он решил постоять за себя. Для меня это явилось неожиданностью. Маме я потом сказал, что оцарапал лицо, упав на живую изгородь на кампусе.

Ни Рауль, ни я не проявили особого интереса к ее отчету о поездке в Иерусалим. Несколько раз мама принималась – отнюдь не по нашей просьбе – перечислять те места, где они с Эктором побывали, описывать гостиницу, где они остановились, путешествие к Мертвому морю или в Акру, а также другие туристические развлечения, которые, на мой тогдашний взгляд – про мнение брата не знаю, – выглядели буржуазными и попахивали обскурантизмом, одним словом, заслуживали презрения. Мама то и дело хвалила Эктора за щедрость. Но добивалась этим только того, что мы с братом кривились и закатывали глаза.

И наконец мама взорвалась. Сейчас я лишь удивляюсь, как этого не случилось раньше. Терпение ее иссякло в тот день, когда я позволил себе по отношению к ней изощренную жестокость. А дело было так. Вопреки своему обещанию, мама позволила Эктору зайти за ней вечером – перед спектаклем в Театре сарсуэлы. Меня раздосадовало, что этот человек, каким бы святым он ни был, переступил границы нашей территории. Едва услышав, что он вошел, я в знак протеста мигом сбегал за отцовским галстуком, который хранил у себя, и нацепил его. Мама сочла за лучшее до поры до времени обиду затаить, то есть подождать до следующего утра, когда мы останемся вдвоем, чтобы устроить мне грандиозную выволочку. Заодно она призвала на кухню Рауля, а кухня была обычным местом для материнских разборок. Его она тоже обвинила в недопустимом и ребяческом отношении к Эктору. Как она сказала, ее возмущало наше неумение себя вести, но особенно наша слепота, мешавшая принять к сведению, что единственная реальная возможность оплатить нам учебу в университете зависела в немалой степени от великодушия этого сеньора, который был безупречно добр к ней и вполне готов распространить свое отношение и на нас, если позволим, хотя мы этого и не заслуживаем. А все почему? Потому что два сопливых юнца очень много о себе возомнили и не только плохо воспитаны, но выросли еще и безмозглыми идиотами. Мама страшно раскричалась и много чего сообщила нам про нас самих, но всего я сейчас не припомню. Дойдя до полного исступления, она заявила, что не является собственностью своих сыновей и не желает ждать от нас одобрения своим решениям, поскольку единственный мужчина, который имел право ей что-то приказать, лежит в могиле. Мама не утихала до тех пор, пока мы с братом не пообещали в дальнейшем не бойкотировать ее отношения с Эктором. Но маме было мало того, что под таким натиском мы признали свою вину и свою зловредность, она хотела, чтобы мы извинились перед человеком, который вносил в ее жизнь столько приятного, а еще пригрозила, что не станет готовить нам еду, если мы немедленно не позвоним Эктору. Нам такое требование показалось чрезмерным. Кроме того, оно было унизительным, о чем мы ей и сказали. Понемногу нам удалось маму успокоить. В конце концов ради мира в семье она согласилась удовольствоваться нашим обещанием относиться к Эктору с уважением, в котором мы и прежде не должны были ему отказывать.