За два дня пребывания в ЕАО Авидар встретился и с Гельфманом, причем целых три раза. Вот как израильский посол описал эти встречи:

…ко мне обратился на иврите с сефардским произношением высокий старик. Он взволнованно представился как Иегуда Гельфман и сказал, что караулит нас с самого утра и что ему нужно поговорить со мной.

Земляк Давида Закая, он справился о его делах и семье, о 3. Анохи и о других[859]. Он попросил что-то почитать на иврите, и я дал ему газету «Давар», которая была у меня в кармане[860]. Он ее быстро свернул и засунул в карман. Рассказал, как в тяжелые времена ему пришлось сжечь все свои книги на иврите и на идише. Семь мешков кинул в огонь и лишь одну книгу оставил себе, решив отдать за нее свободу и, может, даже жизнь: стихи Бялика. Рассказал, что в городе есть небольшой гебраистский кружок, хранящий верность Сиону. Однако большинство здесь вовсе не интересуются Израилем. Он попросил встретиться еще раз, и я пригласил его к нам в гостиницу во второй половине дня. <…>

…Мы поехали в библиотеку им. Шолом-Алейхема. <…> В библиотеке около 14 тысяч книг на идише, в основном переводы из русской литературы. Директрисе неизвестно, сколько из этих 14 тысяч – оригинальные произведения. Мы нашли сочинения Шолом-Алейхема и что-то из Менделе Мойхер-Сфорима, причем варшавского издания. Около 300 абонентов берут книги на идише. Мы собирались перейти в следующий зал, но тут появился Гельфман и сказал: «Не стоит, вы там все равно ничего не найдете. Здесь не осталось книг на идише, имеющих хоть какую-то ценность». После полудня Гельфман мне рассказал, что получил выговор от директрисы за свое замечание и вмешательство не в свои дела. <…>

В половине пятого в нашем гостиничном номере появилась Хемда, о которой я писал раньше, а спустя час к ней присоединился и Гельфман. Они с жадностью внимали нашим рассказам об Израиле. Оба – люди образованные… <…> Они вырвали из наших рук несколько остававшихся у нас газет на иврите. Гельфману я отдал карманный Танах, который получил в ЦАХАЛе и который всегда сопровождает меня в пути. Я просто не смог устоять перед его просьбами[861].

Отчет Авидара о посещении гостиничного номера биробиджанскими «гебраистами» дополняют более эмоциональные записи в дневнике его жены Емимы Черновиц:

Вошел старик Гельфман, говоривший на иврите, в прошлом приятель Давида Закая. Маскил времен «Гацефиры», горячий поклонник статей моего покойного отца[862]. Он с энтузиазмом рассказал, как несколько евреев собрались у него дома вокруг номера «Давара», который ему вчера дал Йосеф, и читали этот номер с воодушевлением и интересом. Особенно некто Финкель, который снова и снова перечитывал газету, но так и не решился прийти к нам. Увидев Танах в руках у Хемды, старик расчувствовался до слез. Он взял его в руки и не хотел выпускать. «Я сжег огромную библиотеку во время репрессий, но когда поднялась рука сжечь сочинения Бялика, я сказал себе: довольно! Пусть судьба этой книги будет моей судьбой! Останусь в живых – и книга останется, а умру – тогда пусть ее забирают у меня. Так и остался у меня томик стихов Бялика, единственный и остался».

Мы сидели вчетвером – эти два представителя былого мира, проникнутого некогда творчеством на иврите и разрушенного здесь до основания, и мы, которые могли им дать так много от нашей культуры, от нашей литературы. Мы были как два водоноса с полными кувшинами прохладной воды, встретившие двух заблудившихся в пустыне и изнывающих от жажды путников. Мы было протянули им воду, но тут пришли злодеи и помешали нам…

Кажется, старик Гельфман первым запел «Сахки, сахки аль халомот»[863], Хемда подхватила, а потом и мы за ними. Так мы сидели вчетвером и напевали в стенах скромной биробиджанской гостиницы…

<…>

Дважды в неделю тут есть передачи на идише. Хемда, работавшая бухгалтером в радиокомитете, открыла нам секрет, что ради нас изменили расписание: воскресную передачу перенесли на субботу. <…> Мы сидели и слушали еврейскую передачу. Девушка с тяжелым русским акцентом вещала на идише о росте производительности труда, а парень-токарь рассказывал о своей работе у станка. Передача была дословным переводом распространенных в этой стране трансляций подобного рода. В ней не было совершенно ничего еврейского. И только последние пятнадцать минут были посвящены народным песням в стиле «Мехутенесте», «Фрейлехс» и т. п. – старые-престарые песни, пропахшие нафталином. Старик Гельфман таял от удовольствия: ай, а мехае, какое наслаждение! Еврейская песня… Он расчувствовался до слез, а мне было больно видеть этого милого старика, обгладывающего убогую кость, которую ему бросили по радио…[864]

Судьба учителя иврита Иегуды Гельфмана

Более подробный портрет «милого старика», несколько патерналистски описанного израильтянами, позволяют воссоздать его собственные послания Черняку.

Иегуда (Юдл) Давидович Гельфман (в одном из писем он подписался, как было принято у гебраистов, своей фамилией, буквально переведенной с идиша на иврит: Иш-Ошеа, то есть «человек помощи») родился в 1880-х годах в местечке Логойск Борисовского уезда Минской губернии в небогатой религиозной семье. Отец его являлся арендатором фруктового сада, мать – домохозяйкой. В возрасте восьми лет маленького Юдла отдали на воспитание к деду по материнской линии, меламеду в Острошицком Городке недалеко от Минска. Там он сдружился с уроженцем этого местечка Давидом Жуховицким (будущим израильским публицистом Давидом Закаем) и Залман-Ицхаком Аронсоном (будущим драматургом Залманом Анохи), на сестре которого женился Жуховицкий. Насчет обоих Гельфман справлялся у посла Авидара.

Позже Гельфман учился в минской ешиве «литовского» направления «Томхей Тора», где проникся духом вольнодумства, читая запрещенные учителями произведения Переца Смоленским, Ашера Браудеса и других протосионистов[865].

Завершив учебу за несколько лет до Первой мировой войны, Гельфман занялся преподаванием иврита в Острошицком Городке. Тогда же он женился и со временем стал отцом шестерых детей – трех сыновей и трех дочерей. Периодически он наезжал в Минск, где посещал книжную лавку знатока Торы и эрудита Меира Гальперина. В этом своеобразном литературном салоне собеседниками Гельфмана были еврейские литераторы Бенцион Кац, Мордехай бен Гилель Гакоген, Иегошуа-Нисан Гольдберг (Якнегоз), Йосеф Брилль и другие. После начала войны, с наплывом еврейских беженцев в Минск, он лично общался и с такими религиозными авторитетами, как Хаим Соловейчик из Бреста, Давид Фридман из Карлина и Израиль Каган из Радуни (Хафец-Хаим). Позже Гельфман окончательно перебрался в Минск,