В советское время ему, по его же словам, не раз приходилось менять место жительства. После нападения гитлеровской Германии на СССР он успел эвакуироваться на восток, но четверо его детей погибли. В Биробиджане Гельфман, по всей видимости, оказался лишь во второй половине 1940-х годов вместе со своей второй женой. Там же поселились его первая жена и их младшая дочь Ханна[866]. Еще одна выжившая дочь проживала с семьей в Витебской области Белоруссии. В этот период он познакомился с Иосифом Черняком и Дов-Бером Слуцким. С последним, страстным библиофилом, чье «достояние из редкостных книг было потеряно с его арестом», Гельфман общался довольно тесно, обмениваясь раритетами на иврите. Но вскоре, как мы уже знаем из записок израильтян, он собственноручно – из страха разделить судьбу репрессированных друзей – сжег большую часть домашней библиотеки. Впоследствии, после смерти Сталина, его скудное собрание, состоявшее лишь из уцелевшего сборника Бялика и нескольких книг на идише, пополнили «Изречения мудрецов» Калмана Перлы (позже обменянные на иврит-русский словарь), «Кузари» Иегуды Галеви, «Мидраш Раба» и подаренное израильским послом карманное издание Танаха.

Отработав несколько лет на городской электростанции и выйдя на пенсию, Гельфман редко выходил из дому. Всё свободное время он посвящал чтению книг из еврейского фонда областной библиотеки, некогда богатого, но в значительной степени уничтоженного по распоряжению властей в 1950–1953 годах[867]. В круг его общения входили лишь несколько человек: еще один местный знаток иврита Меир Финкель[868], свояк Черняка Вениамин Бородулин, отсидевшая за «антисоветскую деятельность» Ханна Гольдштейн, бухгалтер областного радио Хемда Фельдман. Существенно реже он встречался с писателями Гешлом Рабинковым и Бузи Миллером, возвратившимися из ГУЛАГа. В 1955-м ему довелось снова повидаться с Черняком, который после освобождения из лагеря приехал в Биробиджан, чтобы добиться реабилитации, а некоторое время спустя отбыл в Ташкент.

Между тем Гельфмана настигло очередное несчастье: осенью 1956 года в пожаре трагически погибла его младшая дочь Ханна. Потерявший столько близких людей, лишившийся дорогого для него книжного собрания, безнадежно больной, он, подобно библейскому Иову, погрузился в «горечь жалоб», пытаясь осмыслить пережитое[869]. Завязавшаяся в январе 1958-го переписка с Черняком, несмотря на серьезные идеологические разногласия, стала для биробиджанского затворника настоящей отдушиной в последние месяцы жизни. В одном из писем он сам признался, процитировав пророка Шмуэля (Самуила): «Пока душа теплится во мне, я борюсь, барахтаясь между жизнью и смертью. Открываю маленький Танах… и говорю ангелу смерти: „Останови руку твою!" Не трожь меня, мне еще предстоит большая работа: извлечь из омута забвения воспоминания и запечатлеть их на бумаге – быть может, они окажутся полезны грядущим историкам»[870].

«Провинциальная хроника» на иврите

Подборка из девяти писем Гельфмана, публикуемая нами в переводе на русский язык, открывается сообщением о смерти Нехамы Бородулиной, старшей сестры Иосифа Черняка. До войны Нехама, жившая во Фрайдорфском еврейском национальном районе Крыма, принимала участие в сборе фольклорных материалов и позднее продолжила заниматься этим уже в Биробиджане[871]. Упоминания об этой ее деятельности дополняют «провинциальную хронику» Гельфмана, которая содержит и целый ряд других любопытных подробностей еврейской жизни Биробиджана конца 1950-х: пасхальный седер на частной квартире, невидимый для посторонних глаз обмен редкими изданиями, прекращение разрешенной было доставки варшавской газеты «Folks-shtime»[872] и одновременно – новые поступления книг на идише в областную библиотеку, в частности из Алма-Аты, одного из центров еврейской эвакуации военного времени.

Несмотря на тяжелую болезнь, Гельфман сохранил ясность мышления, по возможности следил за происходившим в стране и в Биробиджане, среди прочего – за судьбой и деятельностью местных литераторов. Он резко критичен по отношению к газете «Birobidzhaner shtern», ее тогдашнего редактора Наума Корчминского называет «хирургом» за жесткий идеологический контроль материалов, а большинство журналистов – «полными невеждами» и «сынами Лавана-арамеянина», искореняющими все еврейское (подобно сыновьям библейского Лавана, которые преследовали праотца Яакова). Саму же газету, единственное в 1950-х годах советское издание на идише, он без излишних сантиментов объявляет недостойной «называться серьезной» – в противоположность гораздо более профессиональной, на его взгляд, русскоязычной газете «Биробиджанская звезда»[873]. С горечью отмечая культурную ассимиляцию биробиджанских евреев, особенно молодого поколения, Гельфман, однако, находит это явление вполне закономерным: «Зачем им читать старые книги на идише (а новые на идише не выходят), если есть стоящие книги на русском? И если есть несколько глупцов, которым интересно почитать книгу по-еврейски, то те скоро умрут, и тогда конец местной еврейской культуре»[874].

«Книжный шкаф» Иегуды Гельфмана

Оговариваясь, что любит «наш родной язык» идиш и не считает его «языком прислуги», Гельфман на протяжении практически всей переписки настаивает на отношении к еврейской литературе как к единому потоку, где безусловное первенство принадлежит ивриту. В этом для него – основа еврейского национального самосознания. Особенно четко его позиция звучит в письме от 23 октября. Он гневно обличает Гаскалу, просветительское движение XVIII–XIX веков, последователи которого возжелали «все разрушить» и «причинили большие несчастья еврейскому народу». Категорически отметая утверждение Черняка, что «народ внес исправления в версии Торы и остальных библейских книг в духе времени», – утверждение, звучавшее вполне в стиле советских атеистических брошюр, – Гельфман выражает глубокую убежденность: народ Израиля сохранился именно благодаря своей несгибаемой преданности всему корпусу религиозной литературы, который складывался со времен Моисея.

По представлениям биробиджанского гебраиста, в этот корпус входят не только письменная и устная Тора, сочинения Рамбама, Раши и других комментаторов. Это еще и труды, которые создали «гении», по его выражению, средневековой еврейской литературы – Иегуда Галеви, Шломо ибн Габироль, Моше ибн Эзра, Авраам ибн Эзра и другие, а также «наши классики на обоих языках». В список последних включены прежде всего «те, что творили на иврите и обогащали иврит», – писатели «из поколения недавнего прошлого» Авраам-Дов-Бер Лебенсон (Адам Га-Коген) и его сын Миха-Йосеф, Иегуда-Лейб Гордон, Мордехай – Цви Мане, Калман Шульман, Авраам Many, Моше-Лейб Лилиенблюм и Перец Смоленский, а затем Хаим-Нахман Бялик, Шауль Черниховский, Залман Шнеур, Яков Фихман, Давид Шимони, Яков Каган. Что касается творивших на идише – это «великие еврейские писатели» Менделе Мойхер-Сфорим, Ицхок-Лейбуш Перец, Шолом-Алейхем, затем поэты Авром Рейзен, Иегоаш, Ошер Шварцман, Мойше Кульбак, Давид Гофштейн, Перец Маркиш, Изи Харик, Ицик Фефер, Шмуэль Галкин и Лейб Квитко, а «из больших прозаиков» – Давид Бергельсон, Дер Нистер, Шолом Аш и Иосиф Опатошу. В одном ряду с ними упомянут и Шимон Фруг, писавший в основном по-русски, но также и на идише